Дергачевские чтения – 2014. Русская литература: типы художественного сознания и диалог культурно-национальных традиций

Коллектив Авторов

Этот параллелизм помогают заметить выводы О. М. Фрейденберг о генезисе наррации (ее термин). Вкратце суть их такова: поэзия и проза, отмечает Фрейденберг, вышли из архаического двуединства пения-речи, отсюда первоначальная двуприродность античного способа повествования: об одном и том же рассказывается двояко: посредством образа и посредством отвлеченного понятия, причем наиболее древняя форма повествовательной конструкции – это рядоположение показа-картины и рассказа, другими словами, двучлен образа и наррации. Наррация, таким образом, – своего рода озвученная картина, отвлеченное дается посредством конкретного [28, с. 271–273].

Подобный же прием М. И. Стеблин-Каменский отмечал в скандинавских сагах. В прозаическое повествование саг внедрены висы – стихотворные строфы. Независимо от О. М. Фрейденберг М. И. Стеблин-Каменский делает тот же вывод: различие между скальдическими висами и прозой в сагах только формальное, часто в стихах

«сообщается то же самое, что и в сопровождающей их прозе, и это может объясняться тем, что они были источником этой прозы» [25, с. 64] (курсив наш. – Т. П.).

Добавим к этому, что «Слово о полку Игореве» дает возможность увидеть, что именно сопутствующий образной картине нарратив и придает мифопоэтическому образу статус иносказания или, другими словами, является его реалистической расшифровкой, без параллельного нарративного пояснения образ оказался бы семантически закрытым («темным местом»).

Один из примеров такого двойного языка в «Слове о полку Игореве» – параллелизм мифологического образа «изнаночного времени» и его конкретноисторической, современной расшифровки. В качестве нарративного дубликата «изнанки времен» выступает реальность междоусобных княжеских раздоров и половецких набегов, причем они уравниваются между собой. Приведем два примера такого уравнения: «Усобица княземъ на поганые погыбе, рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начяша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати, а погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую»; «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» [22, с. 378].

Внутренние княжеские распри и внешние набеги половцев поставлены в одну логическую связь. Однако логика здесь вовсе не причинно-следственная, а отождествляющая: княжеские распри – не причина набегов, а то же самое, что и половецкий разбой. В том и другом случае нарратив строится в соответствии с отождествляющим синтаксисом мифа, по принципу нанизывания однородных конструкций: «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора».

В буквальном смысле эти фразы должны означать подчиненное положение Руси по отношению к половцам, что является фактической неправдой, ни один русский город не был данником половцев, их обычные действия – неожиданные набеги, пожоги, опустошение земель и полон. Нагнетаемый мотив «половецких побед» – художественный вымысел, но искажение фактов в данном случае не только не противоречит, но, напротив, способствует точности смысла. Иначе говоря, «половецкими победами» на полном основании могут быть названы княжеские усобицы: во времена «Слова» половцы проникали вглубь государства, как правило, в составе междоусобных ратей самих русских князей, которые применяли те же «половецкие» приемы войны (набеги), и не только в походах на чужие земли (образная картина такого набега дана в «Слове» в эпизоде захвата Игорем половецких веж: «потопташа поганыя плъкы половецкыя, и рассушясь стрлами по полю, помчаша красныя двкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгые оксамиты» [22, с. 380]), но и во время усобиц по отношению к своим соотечественникам [9, с. 281–282; 14, с. 42–43, 97–98, 106–109].

Но есть в тексте еще одно любопытное соотнесение. Кажущееся странным утверждение – «а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» – ассоциативно сближает эпоху усобиц с временами дохристианскими, действия половцев – с действиями первых русских князейязычников, «примучивающих» данью местные племена; делается это с помощью прямой отсылки к нарративу летописи, ср.: «Поча Олегъ воевати деревляны, и примучивъ `a, имаше на них дань по черне куне» (ПВЛ, под 883 г.) [15, с. 38].

В целом цепь всех этих отождествлений (князья-христиане = половцы = князья-язычники) вносит в метафору «изнанки времен» конкретный исторический смысл: Автор оценивает ситуацию своего времени как возвращение в дохристианское прошлое, в эпоху обособленного племенного существования, как выход из христианского бытия в истории назад – в языческую сферу природных стихий. Русь христианская – не альтернатива кочевой Степи, незрелый христианский разум оказался не в состоянии противостоять развязанной стихии диких страстей. «Наниче ся годины обратиша» – наизнанку, в первоначальный хаос рассеянного существования, на стадию догосударственной предыстории, откуда путь на горы Киевские нужно будет начинать сначала. Так осмыслен Автором «Слова» конец того цикла христианского культуротворчества

на Руси, который обозначен в поэме-повести по принципу летописи – «от» и «до»: «отъ стараго Владимера до ныншняго Игоря». Однако, заметим, в «Слове» вовсе нет апокалиптических намеков на «последние времена» (на конец истории), как иногда думают 21 , оно завершается «веселием» по поводу «освобождения из плена», и князь Игорь начинает свой «новый путь» возвращением в Киев (государственный центр) и обращением к Богородице-Путеводительнице (о возможности соотнесения упоминаемой в «Слове» Богородицы Пирогощей, к которой Автор отправляет своего героя, с иконографическим типом Одигитрии-Путеводительницы см.: [11, с. 222]). Финальный провиденциальный тон «Слова» позднее подхватит автор «Задонщины», начиная свое повествование о новом рождении русской государственности с радостного пафоса реванша: «Возв селим Рускую землю…» [5, с. 96].

21

О толковании метафоры «изнаночных времен» как «последних времен» антихриста [см.: 8; 24].

Но вернемся к циклу А. Блока «На поле Куликовом». Он возник не как случайная прихоть поэта, тема эта, как известно, составляет целый этап в его творчестве, отражена в разных жанрах (статья «Народ и интеллигенция», драма «Песня судьбы» и цикл стихов) и, более того, является одной из фундаментальных тем в символистской историософии в целом [7, с. 32–41]. Блок, как никто другой из русских лириков, был поэтом прежде всего времени, угадывая его глубинный смысл, скрытый в недрах событий и в суете повседневности, к нему в полной мере можно отнести известные слова Пушкина: «История принадлежит поэту». Актуальность темы, казалось бы чрезвычайно далекой от проблем современности, заключалась для Блока не в том, что он мыслил Куликовскую битву прямым «прообразом» современной ситуации, как полагают авторы авторитетной статьи о цикле [10, с. 73], а в том, что свою эпоху он считал замыканием того витка русской истории, начало которого открывала Куликовская битва. В примечании к публикации цикла в первом издании своей трилогии Блок писал: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение» [2, т. 3, с. 587]. Повторение такого «символического события» он ожидал в свое время (добавим, что это совсем не означает тождества разных эпох). Однако точкой отсчета в его цикле является не Куликовская битва, а эпоха «Слова о полку Игореве».

Цикл Блока составлен из пяти стихотворений, и если внимательно присмотреться к их датировкам, то можно заметить, что развитие замысла осуществлялось в два приема: сначала в июне 1908 г. возникли три первых стихотворения, затем в течение полугода к ним было добавлено еще два. Первые три стихотворения, в сущности, вполне законченная триада, она посвящена прошлой Куликовской битве, которая изображена как перелом в истории, как освобождение «плененного» духа для нового культуротворческого движения. Последние два стихотворения вводят тему современности: два – знак того, что новый поворот истории еще впереди; третий элемент, который дополнил бы триаду и стал ознаменованием свершения, – это, по существу, поэма «Двенадцать», неслучайно она в финале имеет точно такой же образ, что и третье стихотворение цикла «На поле Куликовом»: ср. «Был в щите Твой лик нерукотворный, / Светел навсегда» и «В белом венчике из роз, / Впереди Исус Христос» (женский Лик в первом случае, «женственный призрак», по выражению Блока, – во втором [2, т. 7, с. 330]).

Первая триада стихотворений выстроена как своего рода хронологическое продолжение «Слова о полку Игореве». Автор «Слова» охватил исторический цикл – «от старого Владимира до нынешнего Игоря», закончившийся срывом в доначальный хаос, к исходной догосударственной границе истории, Блок в первых трех стихотворениях рисует дальнейший путь: от степного плена – до Куликова поля.

Влияние «Слова» угадывается в скрещении двух мотивов – безбрежной тоски и безудержной разнузданности, образующих амбивалентный образ Руси в ее крайних свойствах. Со «Словом» же, как можно заметить, соотнесена переделка чернового варианта строки «Но как стрела – татарской древней воли – / Мой правый путь» [2, т. 3, с. 588], на окончательный вариант «Наш путь – стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь» [2, т. 3, с. 249], последний подразумевает поражение перед Степью, плененность степной стихией, ставшей частью русской души («наш путь степной»). И в целом обрисованная в первом стихотворении ситуация отвечает той картине русской жизни, что воспроизведена в «Слове», Блок передает ту же неудержимую динамику распада сходным комплексом образов: «Летит, летит степная кобылица / И мнет ковыль… / И нет конца! Мелькают версты, кручи… / Останови! / Идут, идут испуганные тучи, / Закат в крови!».