Держась за воздух
Шрифт:
ПАДАНЕЦ
Недотыкомка, яблони божьей паданец,
дрань, рванина в косматой шубице —
и вот что мне в нём, пусть и ладаном
пахнет рубище?
Но в глаза его не смотреть нельзя,
а в глазах его — край и неба синь,
на плече его задремал сизяк,
и звенят «динь-динь»
колокольцы там, где прозрачен свет,
где просвет прорвался сквозь хлябь и хмарь.
Скромен
да ржаной сухарь,
но слова мои комом горло рвут,
и опять убога я, немудра.
Я прошу его: «Оставайся тут...»
Улыбнулся, и: «Нет. Пора».
И широких крыльев его размах
заслонил полнеба и ветром стал.
...И опять ни весточки, ни письма.
Пустота-а-а...
НИЧЬЯ
Она работает козьим пастырем с пяти утра и пока не рухнет
в траву последняя ненасытная, лениво дёргая острым ухом, —
тогда из луга обетованного ведёт старуха седое воинство
в сарайку, в пустошь, во тьму безвидную, в юдоль прискорбную, что по совести
назвать бы карцером — только козы, точь-в-точь хозяйка, неприхотливы.
Бредут по саду — давно заброшен, но щедр на яблоки да на сливы.
В подол забросит с десяток падалиц, а сливку мягкую, с битым боком
подавит дёснами — на беззубье придётся в радость и капля сока.
С вечерней дойки придёт и сядет под спину дома и свесит руки:
любое дело в руках горело — когда-то — нынче же смертной муки
горчее даже такая малость, но коз не бросишь, без них и жить-то
зачем?
Размочит корку в последней кружке — запахнет в хате молочным, житним.
...Зевает, крестится, шепчет «оссподи», ныряет в сонную бязь рубашки,
ложится в койку — и воспаряет негромким ангелом над миром спящих.
ГЛАГОЛ
На сиром пальто не хватает пуговиц —
и пальцы не те, и глаза повыцвели.
Иные приличней оденут пугало.
Но если ты видишь небесных рыцарей,
которые свет, что не всякий выдержит,
и если в руках твоих мир поместится,
то что тебе город, как вечный жид,
идущий навстречу самаррской сверстнице?
За облачным краем горит заря —
закат затянулся, закат зовёт.
А люди безглазые говорят,
что к ветру.
Ты таешь, как в чае мёд.
Прозрачными пальцами сделав знак
молчания — ужасу вопреки,
мне шепчешь чуть слышно: «Последний шаг
похож на начало большой реки,
стремящейся к
Куда б ни шёл,
тебя не обманет твоя вода.
Не бойся.
Запомни: жизнь есть глагол —
и, значит, не кончится никогда».
НЕ АПОКРИФЫ
ИДЕЯ
И срок пришёл, но не было вокруг
ни мира, ни приюта, ни значенья.
Он нёс меня, как маетный недуг
сквозь лихорадку скорого прозренья,
нисколько не отбрасывая тени,
поскольку света не было ещё,
как не было ни тьмы, ни вод, ни тверди.
Витал над сутью абрис юной смерти,
но, оставаясь им неизречён,
не находил ни смысла, ни объёма.
И было всё.
И не было.
Геномы
начальные плела его рука,
но разрушала разом нити связи —
для тёплой глубины первичной грязи
не вызрело и времени пока.
Он был один.
Он был един, но полон
всем, что и сам до срока не назвал,
и то, что скоро сбудется глаголом,
росло в нём, как прибрежный чернотал,
как дикий виноград,
как ежевика,
как морула, делящаяся на
касание божественного мига
и приближенье жизненного дна.
Он нёс меня, но застывал, немея,
он колебался,
он шептал, что-де я
немыслима и в целом неверна.
Но срок пришёл,
и я пришла — идея
набухшего вселенского зерна.
ГЛИНА
Позиция глины — терпение и покорность,
готовность влажная для воплощенья в форму
критской ли амфоры с длинным изящным горлом
Кем ты проснёшься — решает каприз секундный,
нервные пальцы уставшего демиурга.
Собственно, о категориях ранга чуда
мне рассуждать ли?
Обуженным переулком
мысль моя пробирается, в мелкотемье
падая всякий раз, лишь поманит сущность
замысла, непознаваемого, как время,
замысла первого, чья безграничность душит.
Вязкой средой исполнясь, молись же, глина,
чтобы творец согрел перед лепкой пальцы
и воплотил тебя маленьким панголином,
нежную мякоть спрятав под крепкий панцирь.
Будешь бродить себе по цветущей сельве,
даже не зная, что обитаешь в преддверье рая,