Держась за воздух
Шрифт:
заведует тихий пьяница, старый Пан,
и топает баба Маня просить скребок.
Пан мутен и скорбен, как грязный его стакан,
два дня принимающий только лишь кипяток.
Усталая гарпия кильку подаст к столу,
сивилла баб'Маня поставит в ответ бутыль...
Я так их люблю, что они всё ещё живут,
от белых печатей не превращаясь в пыль.
И если когда-нибудь, дверь оттолкнув, войду
и к скудному ужину зрелый
пусть будет он просто яблоком...
Только тут
меня-то никто не помнит — сиречь, не ждёт.
ДЕРЖИ МЕНЯ
...Проснуться под ситонский светлый дождь —
у нас такой ещё зовут цыганским.
Или грибным?
Не важно.
Ты — поймёшь...
Второй этаж к открытому пространству
стремится меньше, нежели к земле,
но если небо всё-таки очнётся,
и широко зевнёт отельный лев,
и рыкнет, устрашая инородца,
катящего набитый чемодан
с присущим Вечным
вымученным видом,
и громко захохочет юный Пан,
умело притворяющийся гидом,
то я с перил таки вспорхну туда,
где Солнце есть звезда,
ничейной птицей
и сяду к Гамаюн на провода
вещать всё то,
чему вовек не сбыться,
поскольку из ославленных сивилл
я самая никчемная, похоже...
Держи меня, пока хватает сил.
Пока ясны глаза, упруга кожа,
и пальцам, погружённым в шёлк волос,
всё очевидно без иных прочтений,
пока меня сын Нюкты не унёс
в поля тоски, где ждут слова и тени,
держи меня, люби меня, держи...
ОТ МОЙРЫ
Я Атропос, рабыня старых ножниц,
одна из трёх, ослепших на заре
времён, которых никому уже не вспомнить,
поскольку все мертвы.
Дороги рек
с тех пор менялись многажды, но всё же
одну из рек вовек не изменить.
И мы всё те же — первый пробный обжиг
у мастера, вручающего нить.
Нам — петь и прясть, пока не станет тленом
последний из рождённых на земле.
А что потом?
Смиряюсь постепенно,
что тоже доведётся умереть.
Да, я неотвратима, но не вечна,
и Тот, Кто Выше, знает всякий срок.
Клото прядёт, ссутулив зябко плечи,
нить человечества дрожит у стылых ног,
а я пою — о будущем, в котором
едва ли будет лучше, чем сейчас,
и пальцы Лахесис бегут по нитке споро,
в узлы случайности завязывая вас.
Мы
и жребий свой не в силах поменять.
Я Атропос, рабыня старых ножниц.
Одна из трёх.
Запомните меня.
ПЛЫВИ, ХАРОН!
И уплыл бы давно, да навек привязан,
проклят, приговорён!
Посмотрел, верно, кто-то сурочным глазом
в час недобрый, в несветлый сон.
Верно, Никта, рожая шестого сына,
не сдержала глухой укор —
вот и воет в три глотки дурная псина,
и течению вперекор
загребают вёсла, взрывая воды.
Но срастается ткань воды,
и плывёшь сквозь сумрак, давя зевоту,
тонкой плёнкой от пустоты
сохраняемый, словно дано сгодиться
для чего-нибудь там ещё...
...Вдруг прозришь — ладошка её, как птица,
согревает его плечо.
Это плата, смертный.
Да, только смертный открывается для любви.
Но всё гуще сумрак, и небо меркнет —
так плыви же, Харон, плыви.
ОТ МЕДЕИ
Мать-Геката полна и кругла, как тугой мой живот,
что исполнился смысла, но очень уж к сроку натянут.
Тот, кто занял объём, острой пяткой без жалости бьёт —
а недавно ещё был размером с орешек тимьяна.
Спит Ясон, запечатав ладонью приманчивый вход,
что по воле богов в скором будущем выходом станет
человеку — ребёнку — в чьём теле не ихор течёт
и побольше сосудов, чем в критском служивом титане.
Спит змеиный клубок неразобранных зол и обид,
спит и бледная совесть, и призрак убитого брата
не тревожит покой, потому что бесстрастен Аид
и к мольбам, и к проклятьям — из тьмы не бывает возврата.
Я любима теперь — и пусть прошлое пашут быки,
и пускай в борозде прорастают железные люди —
всё прошло.
Мной сторицей оплачено право руки
запечатывать вход в череде согревающих буден.
Но откуда шипит по-гадючьи слепая беда,
из какого угла, воздух трогая тоненьким жалом,
повторяет чуть слышно — так дышит ночная вода:
«Спи-и-и, Медея, — пока не услышала голос кинжала...»?
МЕЧТА