Держась за воздух
Шрифт:
таскает люд поодиночке —
покамест сетью не с руки.
Но, как рачительный хозяин,
обходит заводь тихих вод,
и новый день мальки встречают,
и мир им о любви поёт.
Не всё чудесное полезно,
хоть часто новичкам везёт,
но терпеливо дышит бездна,
и ждёт предвечный рыбовод.
Когда-нибудь и ты дозреешь,
и время, приманив блесной,
рванёт —
Не слыша жалобы немой
на то, что воздух густ и резок,
и что кружится голова,
отсортирует в недовесок,
поморщившись едва-едва.
И ты уловишь, угасая,
тот свет, который был всегда,
но смерть придёт к тебе, босая,
ни в чём не ведая стыда.
Спроворит немудрящий ужин
и скатертью покроет стол,
и выберет из сотни дюжин
не самый значимый глагол —
чтоб на отпущенной минуте,
в закат, что зрелостью вишнёв,
тебя подать на старом блюде
сентенций, сколотых с краёв.
СКАЗОЧКА
Ведьмино брезжит время, третий заветный час,
до петушиных криков — вечность, до жизни — пропасть.
Теплится еле-еле ватт в двадцать пять свеча,
тянется нить и колет.
Свой сочиняя Локос,
бьётся с драконом долга в целом прекрасный принц,
да чарований быта не разрубить с наскока.
В небе давно не слышно белых и вольных птиц,
но не устанет ведьма верить в чутьё иголки.
Нужно молчать — пусть больно, пусть исколола в кровь
пальцы, касаясь ткани из непростой крапивы.
Если любовь и стоит — то не дворца и крон,
только вот если просит — то запредельной силы.
Значит, сжимая зубы, снова сплетать в ночи
нити, слова и веру в то полотно, что сможет
выдержать междумирье, проклятых излечить
[жаль, не тебя, мой старший, жаль, не тебя, хороший...]
Время доело пряник, время достало кнут.
Свет просочился в щели,
вышел на поле пахарь.
Помни, признали чудом — значит, вот-вот распнут,
впрочем, сгодится ведьме хворост сухой и плаха.
Если гореть — то ярко, если любить — сполна.
Если расти — то в небо, если смотреть — то в душу.
...Нет в этой сказке точки.
Нет и покоя нам —
ВЕДЬМИНЫ ПИСЬМА
Я ПИШУ ТЕБЕ ОТСЮДА
Мелкодождие
и укрыло день неспешный монохромной пеленой,
но дожди давно привычны — как болота, автохтонны,
и сшивают воедино первый день и день седьмой.
Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко —
иногда бывают сути с той, забытой, стороны.
И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,
то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.
Я пишу тебе на листьях облетающего клёна
непутёвые заметки и бездарные стишки,
и кипит в котле идея первозданного бульона,
и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.
Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,
если ты, не передумав, не придумаешь закон,
а потом не загордишься, заблудившись в эпонимах,
и опять не повторишься, как завзятый эпигон.
Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,
до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.
И со мной читают вечность неотправленные строчки
все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.
НЕСПЯЩАЯ
То ли чёрта женят, то ли ведьму — замуж,
то ли просто ветер потерял себя,
потому и бьётся в перекрестье рамы,
задирая перья сизым голубям.
У почтовой птицы в жизни подневольной
есть одна лишь радость, да и та скудна —
возвращаться.
Впрочем, всяк судьбы достоин,
тьма достойна света,
безнадёжность — дна.
Я пишу, мой милый, и танцуют тени,
и перо роняет синеву чернил
в белизну бумаги — пресвятая темень! —
хоть и лист последний, но кого винить?
При любом раскладе всё тебе известно,
повторяться — пошло, даже о большом,
раз слова и дело разделяет бездна,
а реальность держит грубой штопки шов —
верно, божьим пальцам не нашлось иголки
тоньше и острее, оттого всегда,
как услышишь сердце, рвётся там, где звонко...
Спит в кувшине медном чёрная вода,
время спит спокойно в закалённой колбе,
не шуршат секунды вымытым песком.
Я пишу, любимый, в век безмолвной скорби
об уснувшем царстве в бархатный альбом.
Не страницы — годы, не картинки — лица
осязают пальцы.
Звук веретена
разбудить не сможет ни почтовой птицы,
ни другого зверя — я сто лет одна.