Держась за воздух
Шрифт:
а тяготение тел станет острым и обоюдным,
и ты не поймёшь,
чего хочешь больше —
смять меня или упасть ниц,
объявляя новоявленным чудом.
И тогда, когда мир сомкнётся,
образуя остров,
и пальцы твои войдут в реки моих волос,
и время разделится
на ушедшее «до»
и неизвестное «после»,
а то и вовсе, с цепи сорвавшись,
пойдёт вразнос:
закончится разом
и тут же начнётся
даже тогда, слышишь,
я
не скажу
ни слова...
ЗДРАВСТВУЙ ВСЕГДА
Целую пальцы твои кончиками своих пальцев...
Здравствуй...
Ты тоже чувствуешь, что мир сжался
и замер на расстоянии одного удара
вечно спешащего сердца?
Хотя у нас безвизовый коридор,
мы, конечно же, злостные невозвращенцы
и нарушители собственных границ.
Ты адепт новой веры моих открытых ключиц.
Я для тебя раздеваюсь — обязуешься чтить?
Читать между строк и,
не веря ни единому слову,
верить в меня?
Слова...
Это слова нами играют,
обещанием мая манят,
вот-вот захлопнется западня...
Клак...
Так ти-хо...
...Пальцам, сведённым в «замок»,
невдомёк, что в мире существует
что-то ещё.
Целую тебя непоследовательно:
губы...
и снова губы...
и снова...
плечо.
Развиваю серию поцелуев
на кончиках пальцев.
В кои-то веки не опасайся данайцев...
Время бьётся мобильно,
упакованное в пластик
руками трудолюбивых китайцев.
Простим ему вечную спешку:
у нас тысяча лет впереди,
как у всех, кто уже обращён
в эру открытых ключиц,
доверчивых пальцев —
чем и выведен из-под влияния
временных зон.
И пускай в мир заоконья приходят
гнетущие холода —
целую пальцы твои...
Здравствуй всегда...
РОМАШКИ РАСТУТ
В одну из ночей, задремав под защитой его руки,
ощущаешь внезапно какой-то внутренний рост,
прислушавшись, понимаешь:
это ромашки и прочие сорняки,
проросли
пробились-таки,
и время само себя ухватило за хвост.
Ночь, замкнувшись, стала вечностью и кольцом,
звёзды ссыпались льдинками в чей-то пустой хайбол.
Он в тебя обращён, он готов стать твоим близнецом,
вас Творец вырезал из неба одним резцом,
а потом обронил с ладони на произвол.
Но вы всё же нашлись — на счастье ли, на беду,
отыскали друг друга, единой душой срослись.
Твоё имя будет последним, упомянутым им в бреду,
его имя в тебе будет биться с прочими наряду,
когда, оступившись, ты камнем сорвёшься вниз.
Но ромашки растут, распускаются васильки
и, возможно, случится какой-то иной исход.
А пока ты уходишь в полёт под защитой его руки,
и тебе снятся глупости — радуга, мотыльки,
и Господь улыбается, пряча в ладошку рот.
СИТОНСКОЕ
И даже если ты научишься пить `узо,
не умаляя водой,
не унижая льдом терпкого вкуса,
как пьёт его этот никогда не спешащий грек,
везучий, в общем-то, человек,
по праву рождения черпающий из временных рек
годы, лишённые суеты,
так вот,
даже если искусству жизни случайно научишься ты,
а после, на исходе почти что вечного дня,
уловив ритм одного на двоих дыхания, научишь меня
единению, наполняющему постепенно, как ручьями растёт поток
(да, я ещё не решила, будешь ли ты нежен или немного жесток...),
нам всё равно не хватит каких-то пяти минут.
Чтобы постигнуть главное — нужно родиться тут,
на стыке высокого неба и моря, солёного солоней,
на берегах которого и сейчас ещё плачет о сыне неутешный Эгей.
Только тогда время будет ласкаться к твоим рукам,
стекая с пальцев покорной водой,
и ты возьмёшь её сам
столько,
сколько понадобится для постижения житейского смысла,
гармоничного, как пифагоровы числа,
простого, как хлеб, погружаемый в масло оливы:
есть только ты,
мир
и бесконечные воды времени в тихом морском заливе.
О МУЗЫКЕ, МИРЕ, ТУТОВОМ ДЕРЕВЕ И НЕ ТОЛЬКО
Если бы звук был доступен для осязания, то