Держась за воздух
Шрифт:
Так что ты, конечно, не прочтёшь ни строчки,
но мне очень трудно не писать тебе.
...Приезжать не стоит.
Чем древнее ночи,
тем страшнее правда, тягостней ответ.
Заблудиться впору в загрудинном жженье,
от безлюдных мыслей передышки нет.
...То ли ведьму — замуж, то ли чёрта женят?
Свет...
«МНЕ СКУЧНО, БЕС»
«Мне
...Хоть я уже не та,
поскольку передумала о многом.
И даже наступающий Бельтайн,
и месяц, нависающий двурого,
уже не будоражат, не влекут,
не будят в глубине шальную искру.
И я, косноязычна, как ламут,
но диамагнетична, словно висмут,
пишу тебе, не веря, что дойдёт
письмо на эти чёртовы кулички.
Степенно истекая, мятный мёд
идёт на дно — прискорбная привычка
топить в кипящем взваре весь набор
полезностей и всяческих ферментов.
Не начинай по-новой, por favor,
она со мной ещё с времён треченто.
Давлю опять непрошенный зевок,
хотя...в два тридцать восемь он уместен.
Ты знаешь много больше моего,
поэтому, наверно, мы не вместе.
Но всё проходит, верно, mon ami, —
ты сам наплёл про это Соломону,
и время, вновь пресытившись людьми,
вернётся к кистепёрому девону,
а, может быть, и дальше — к Гончару...
Пора, однако — ночь зело сквозиста.
Да, кстати, поздравляю: мир и труд,
весна, любовь,
и — кланяйся магистру.
ПИСЬМО
«Там, где жизнь — не жизнь,
там, где свет — не свет,
где закат бесконечен, как дно в копилке,
нарушая собственный злой запрет,
я пишу, доверяя письмо бутылке.
Если верить теории, то волна
дополняет скромно природу чуда.
Что ж, теперь надо мною она вольна
посмеяться — верно, пройти верблюду
будет проще в иголочное ушко,
чем найти лазейку в иную данность
мне, затерянной нынче так далеко,
что знакомых звёзд, и тех не осталось.
Я не знаю, будет ли кто читать —
ну, а если будет, то с кем разделит
эту горечь?
Бликует морская гладь,
и крадётся пресный, как рыба пелядь,
день, во всём похожий на сонм других.
Ветер тонко воет в бутыльем горле,
заблудилось эхо в лесистом взгорье,
как мой недописанный рваный стих.
Хоть донельзя скомкан нечистый лист,
но другого нет, я прошу прощенья.
Умолить
да ведь он законченный фаталист.
Ставлю точку — волны пошли в накат.
Всё поймёте сами, когда умрёте…»
И — обрыв листа.
И — на обороте
торопливо, ломано, невпопад:
«... время которое бьётся на мелководье огромной рыбой
и хватает разреженный воздух разъятым ртом
силится но не может вытолкнуть из нутра влажную глыбу
слова обозначающего место где свет и дом
мир замыкается морем пальцы волны забрасывают мячик
на холодный песок по которому мой нерождённый мальчик
ходит целую вечность не оставляя следов
и плачет по ком-то плачет негромко плачет
Алконост откашлявшись басовито затягивает «до-о-о...»»
Кофе.
Горечь.
Полночь.
Слов пришлых щёлочь.
Третью ночь сжигает чужая сила —
как живёшь, мол, милочка, тут вдругорядь?
Лучше б я бутылку не находила...
ЗДРАВСТВУЙ
Говорят, урожаи рябины едва ль к добру:
жди холодную зиму и мор в снегирином царстве,
но для мира, в котором все твари и так умрут,
бесполезны прогнозы.
Довольно о грустном.
Здравствуй.
Я давно не пишу и забросила акварель,
руки ищут тепла, но находят синдром тоннельный.
Да и что тут писать: в заоконье ликует прель,
и горбатится ворон на ветке столетней ели.
Облака, разродившись то градом, а то водой,
отступают на север — бесчинствует дерзкий ветер.
...Домовые сошли, но прибился один чужой
и такой неприютный, что даже чумные черти,
повидавшие море хаоса, пропасть стран,
поддаются ему в «девятку» и прячут корки
бородинского хлеба в бездонный его карман,
где теряется прошлое в крошках сухой махорки.
Я сушу на шафранном пергаменте дробь рябин.
Письмена клинописные ёжатся и бледнеют.
Попыталась спасти их — не выдержал молескин
и досрочно рассыпался в дни затяжной метели.
Значит, тайное будет тайным — и стоит ли
открывать эту темень, что помнит о зле и страхе?
Пусть уходит она, как светило — за край земли.
...Остальное, как прежде — какие дела у пряхи?
Знай, сучи заскорузлыми пальцами чью-то нить
да коси на усталые ножницы длинным оком.