Держась за воздух
Шрифт:
здесь царство женщины и мужчины.
Ты ищешь боли — я стану ядом,
ты жаждешь страсти — я стану жаждой,
но лишь покоя не жди.
Однажды,
привычно, быстро и милосердно
уложит вечность с глазами нерпы
весь мир в шкатулку из перламутра —
и всё, что дальше, я помню смутно...
Наверно, данность возьмёт пучина...
Растает сказка, а с ней мужчина,
кормивший вечность с глазами нерпы
плодом
Пока же осень... Мы примем осень —
у нас так много грядущих вёсен.
В лучах закатных сгорает вечер —
как всё большое, миг бесконечен...
СМОТРЮ ИЗ ТЕМНОТЫ НА СВЕТ
РЕФЛЕКСИВНОЕ
Сезон рефлексий накроет резко —
по осени сходят с ума внезапно.
И всё, что недавно казалось веским,
вдруг станет ватным.
Но ты, с упорствием печенега,
пока склоняешься к истукану,
а мир отходит к эпохе снега.
Отнюдь не странно:
созрели клёны для голой правды,
и откровенны плоды рябины.
Вот-вот навалятся брудершафты
с осенним сплином.
С полудня время несёт неспешно
в неприкасании суверенном,
и день с тобою пока что смежен.
Но пахнет тленом.
Сезон рефлексий накроет резко —
да, в осень сходят с ума, как в пропасть.
И мир рассыплется на отрезки,
попав под лопасть.
СНЫ АЗРАИЛА
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,
как сны Азраила, висящие на гвозде,
что вбит в пустоту, но является осью мира.
Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,
зовут меня: «Ир-р-аа...».
Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,
и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,
и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,
и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.
А мир кружится,
и время спешит,
только гвоздь, пробивающий пустоту,
пока ещё держит,
и сны Азраила ждут,
когда проведёт последнего преданный серафим
сквозь жаркие воды,
сквозь стынь бесконечных зим,
туда, где всё сущее станет единым Словом —
умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова
в те звуки, которых не вымолвит мой язык.
Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,
ведёт
дрожащую душу прозревшего смерть человека
уставший донельзя, измученный серафим
и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.
ТЁМНОЕ ВРЕМЯ
трижды отрёкся но был прощён
поцеловавший однажды проклят
листья осины дрожат и мокнут
дождь зарядил до конца времён
всякий кто в силе себе ковчег
прочим велели не волноваться
мир победившего потреблядства
что в тебе истинно человек?
тёмное время чужие сны
в смайлах убитые алфавиты
речь возвращённая к неолиту
просит почтительной тишины
ночь загоняет стада машин
в душных загонах теснятся агнцы
всхлипнув уснуло за стенкой чадце
выплакал страхи Мариин сын
ПОСЛЕДНИЙ БАСТИОН
Вот-вот падёт последний бастион,
оплот, стена, et cetera по смыслу,
и в тёмный мой немой иллюзион
ворвётся свет, слепя кротов и слизней,
разъевшихся на пиршестве души,
потерянной над пропастью во лжи.
Да будет так.
Взметнутся пыль и мусор —
но всё вернётся на круги своя,
поскольку притягательна Земля
до костного несдержанного хруста.
Я слышу, как долбит извне таран,
я чувствую, как мечется тиран,
хтонический мой мелкий повелитель,
смешное доморощенное зло,
но я пока не вижу ничего
в своём нерукотворном мегалите.
Ведь что слепому свет?
Всё та же тьма,
которой вкруг очерчена тюрьма.
Входи, судьба, не подавая виду.
Меня хранят бездушная зима
и душная, но спящая обида,
поэтому я снова не умру.
Пусть белый день, срывая кобуру,
предъявит враз обойму аргументов —
не принимая чуждую игру,
из дымных фраз одну лишь подберу
с усталым полустёршимся «мemento...».
ВОЗРАСТНОЕ
Это, наверное, возрастное —
время, на самообман скупое.
Парк одинокий, сухая хвоя...
Пошлый рекламный сор —
тот, на который нас бес рыбалит.
Больше не манят иные дали,
роль чудотворца снесу едва ли,
скучно с недавних пор.
Просто живу — на таблетках неба.
Веришь, на днях прописал плацебо