Держава (том третий)

Кормилицын Валерий Аркадьевич

— Потом не обижайтесь на вульгарность текста: «… делают из себя… какие–то машины для полового сближения тем, что затягиваются в корсет и делают фигуру возбуждающей излишнее сладострастие…»

Максим Акимович хотел сказать кое–что о лежащих на столе корсетах, но при постороннем человеке сдержался, оставив разговор на потом.

«… Они поднимают груди, талию делают женственно тонкой и таз явственно широким…»

— Прочтите это ещё раз. Постараюсь запомнить, чтоб в Питере генерала Троцкого повеселить, — под смех жены попросил губернатора Рубанов.

— Коли понравилось, я вам сие прошение оставлю на память, — поднёс к глазам листок: «…Я лично признаю женские наряды, т. к. в них сказывается вкус женщины…»

— Это ваше мнение или уже читаете? — вновь встрял Рубанов.

— Да помолчите, мон шер. Ну конечно, читают, — осудила его супруга.

«… Но восстаю против искажения очертаний тела и ношения корсета. Я, а впоследствии и все, были бы несказанно рады, если бы в нашей губернии закрыли все корсетные мастерские».

—

Я — за! — поднял руку Максим Акимович. — Нет ничего лучше натуральной женской фигуры.

Ирина Аркадьевна и губернатор имели другой мнение.

Через неделю, один, без семейства, в Рубановку нагрянул Георгий Акимович.

— Это как же они посмели? — дрожащей ухоженной рукой приглаживал седеющую бородку. — Мы в Думе для них старались. Землёй планировали наделить. А они дом сожгли…

— Георгий, да ты альтруист, смотрю. Неужели без душевной жалости землю им бы отдал? — поинтересовался старший брат.

Младший замолчал и задумался.

— Не для женских ушей сказано — хрен им, а не земля. Это же просто маниловские прожекты… Какой дурак свои угодья безвозмездно отдаст?!

— Здорово ты в Думе народную речь у трудовиков перенял. Но мысль правильная. Бывший староста рубановский, Северьянов, поместье купил и мне равным барином теперь заделался. Вот вы в Думе и добивались, чтоб нас местами поменять. Безземельный генерал — то же, что еврей без хитрости, или дьякон, пропивший голос. А борода тебя старит, — плюнул в итак истерзанную душу младшего брата. — Одни усы больше шли.

— Да что земля? — сделал вид, что не услышал его Георгий. — Сейчас в Выборге члены Думы готовят воззвание к народу, призывая к пассивному сопротивлению: не платить государству налоги, не идти на военную службу и не признавать займы, заключённые правительством за период конфликта.

— Насчёт займов ступай объясни Коротенькому Ленивцу. Он всю пятку исковыряет, но так и не разберётся…

— Какие ещё коротенькие ленивцы?! Мы к народу апеллируем.

— А вы его знаете? Этот народ, пока апеллируешь, и поджог твой дом.

— Ещё и коней увели, — горестно опустил плечи брат, вспомнив об убытке.

Но вскоре пришёл и на его улицу праздник. Даже два.

Полицейские, выпоров на совесть крестьян, вернули Георгию Акимовичу уведённых лошадей.

И 18 июля произошло восстание в крепости Свеаборг под Гельсингфорсом.

Взбунтовался артиллерийский полк.

Подробно рассказал об этом приехавший в конце июля рубановский учитель. К тому же он привёз целую кипу газет.

— Восставшие держались три дня, — нервно теребил «чеховскую» бородку сельский педагог. — Но снаряд, выпущенный с одного из кораблей подошедшего императорского флота, угодил в пороховой погреб и разнёс его вдребезги. Артиллеристы пали духом и сдались. Но кроме этого произошёл бунт в Кронштадте, — потряс он газетами. — Моряки убили двух офицеров вместе с семьями.

— Неужели вас это радует? — взял у него газеты Максим Акимович. — Корреспондент пишет, что убили даже девяностолетнюю бабушку одного из офицеров, — покачал головой, случайно наткнувшись в газете на заметку.

Бывшие депутаты скромно промолчали.

В начале августа брат уехал в Питер, а в середине месяца Ефим привёз из уездного городка газеты, из которых Рубанов узнал, что 12 августа революционеры покушались на жизнь председателя Совета министров Столыпина.

«На его дачу на Аптекарском острове, — читал статью под крупным заголовком о покушении, — явились два неизвестных господина в жандармской форме, и особенно не общаясь с посетителями, бросили бомбы огромной разрушительной силы. От взрыва погибли сами и забрали жизни ещё 27 человек, находившихся в приёмной. 32 человека было ранено и 6 из них скончались на второй день. Обрушилась стена дома с балконом, на котором находилась 14-ти летняя дочь Столыпина и его трёхлетний сын с няней. Дети были тяжело ранены, их няня погибла. Сам премьер–министр остался невредим». — «Да что же это творится в России? — ужаснулся он, продолжив читать газету: «13 октября революционеры отомстили своему победителю. Пятью выстрелами из револьвера на вокзале Новый Петергоф был убит ген. Г. А.Мин». — В отставку положительно зря подал, — стал просматривать газеты, и в последней, самой свежей, обнаружил короткую заметку, что 14 августа разорвали бомбой Варшавского губернатора. — Каждый день новая жертва. Неужели государство не в силах себя защитить?»

Государь очень тяжело воспринял гибель командира Семёновского полка, да ещё в мирное время. Затребовав послужной список, вновь внимательно прочёл его, отметив необычайную храбрость молодого офицера во время русско–турецкой войны: «Георгий Александрович Мин в составе Семёновского полка, куда поступил вольноопределяющимся, и положенный срок тянул солдатскую лямку, прошёл все сражения, в которых участвовал полк. Переправа через Дунай, осада и взятие Плевны, штурм Правецких высот, бой на Дальнем Дубняке, взятие деревни Шандорника, бой в редутах под деревней Скревены, переход через Балканы, взятие Софии, бой под Филипполем, взятие Адрианополя, занятие Сан—Стефано и другие, более мелкие стычки с врагом, где молодой офицер будто играет со смертью и обыгрывает её, выходя живым из самых

рискованных боевых передряг и, что удивительно, без каких–либо серьёзных ранений. К концу войны — командир роты и кавалер боевых орденов Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» и Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом. В 1903 г. получил назначение на должность командира 12-го Гренадёрского Астраханского Императора Александра Третьего полка. А через год получил в командование свой родной Семёновский полк. Большая эрудиция и полное отсутствие угодничества перед начальством». — Чем он мне и импонировал. Уважаю независимых людей, способных взять на себя ответственность за порученное дело, — вспомнил эпизод, о котором рассказал ему, ставший случайным свидетелем принц Ольденбургский: «Во время прошлогодних октябрьских бунтов в столице Георгий Александрович так умело выстроил полк вдоль Загородного проспекта, что одним своим присутствием семёновцы пресекли всякие попытки забастовщиков к политическим провокациям. И когда в этот момент «по просьбе общественных кругов», с которыми заигрывал, к нему по телефону обратился премьер–министр граф Витте, и «как русский гражданин, любящий своё Отечество», предложил не «заграждать улиц», Мин резко ответил: «С вами говорит русский гражданин, любящий своё Отечество так же как вы, если не больше. Я не могу допустить, чтобы часть моего полка была окружена толпой, и кто–нибудь из солдат погиб от рук бунтовщиков. Самое лучшее, граф», — это премьер–министру, — мысленно восхитился государь, «… если бы вы сами явились на площадь. Вы так умеете владеть толпою», — явная подковырка, — довольно хмыкнул император, «…успокойте её, убедите разойтись… Как это будет торжественно и полезно!» — После такой отповеди воцарилось молчание, — рассказывал принц. — Наконец Витте выдавил из себя: «Действуйте так, как найдёте нужным…» — Среди военных его авторитет равен жирному нулю. Так хитрый лис и побежал жизнью рисковать, — подумал император. — А вот генерал Мин, когда перед командировкой в Москву в одном из подразделений флота вспыхнул бунт, и матросы отказались подчиняться офицерам, один и без оружия — против толпы оно бесполезно, вошёл в спальное помещение казармы и решительно скомандовал: «По форме одеться и построиться. Военную службу забыли? Хотите, чтоб я вам напомнил?!» Революционные матросы, присмирев, послушно построились. Дисциплина была восстановлена. И по просьбе генерала карательных мер к морякам не применили. Любил и берёг нижних чинов Георгий Александрович, к какому бы роду войск они не относились, — закрыл папку с формуляром Николай. — В ходе подавления мятежа в Москве боевики убили трёх нижних чинов. Другой бы командир, так как дел невпроворот, приказал бы предать их земле на местном кладбище, но генерал Мин на собственные средства организовал перевоз тел в Петербург и приказал похоронить их в усыпальнице полкового храма. Ведь когда–то сам служил в полку нижним чином, — вновь раскрыл папку и нашёл лист с приказом командира полка от 24 января 1905 г. за № 21 и прочёл: «Суворов завещал всякое дело начинать с молитвы. Я исполнил Завет Великого Семёновца, собрал вас сегодня, мои семёновцы, в полковой церкви, чтоб совершить молитву. С этим храмом соединена вся жизнь моя. В нём я получил благословение на боевую службу, а сегодня, через тридцать лет, я вновь дал клятву перед Полковыми Святынями, всего себя отдать родному мне Семёновскому полку, — вытер слёзы государь. — В нём был возложен на меня венец, которым благословил Господь на безграничное семейное счастье, — завтра же к его супруге заеду, соболезнование принести. — Пусть в основе моего командования лежит взаимная дружба, доверие, выручка, для Славы, для пользы дорогого нам Семёновского полка». — Приказ вышел после того, как полк под команду принял, — вновь закрыл папку император. — Ну почему проведение забирает лучших моих помощников, оставляя таких… как депутаты Думы, которым наплевать на Россию, а главное для них — личные амбиции. Никогда не прощу смерть генерала боевикам и мятежникам».

Все офицеры–семёновцы в ночь на 14 августа прибыли в Петергоф отдать последний долг командиру.

Император тоже навестил семью погибшего генерала, и, сдерживая эмоции и слёзы, как мог, морально поддержал вдову и дочь.

Но разве могут слова, даже добрые и от сердца, восполнить смерть любимого человека.

— Что солдаты говорят о гибели командира? — собираясь уезжать, спросил у стоявшего рядом комбата.

— Солдаты плачут как дети, ваше величество, — смахнул тот непрошенную слезу, а император заиграл желваками. — Говорят, прикажи государь, голыми руками давили бы этих бунтовщиков и революционеров.

— Надо же, как получилось… Турки убить не сумели, а погиб от руки подошедшей со спины женщины с револьвером, — сел в карету государь.

16 августа, в форме лейб–гвардии Семёновского полка, присутствовал при выносе тела Мина, которое было привезено в Петербург. Среди безмолвного строя солдат, офицеры–семёновцы с непокрытыми головами несли гроб с останками своего командира.

Отпевание и погребение состоялось в полковой церкви. Император стоял у гроба и вспоминал слова, сказанные Мином: «Сердце полка находится в нашей церкви. Здесь мы черпаем духовную поддержку, и здесь, в полковой усыпальнице, находит последний приют прах погибших воинов. Тешу себя надеждой, что мне будет оказана великая честь, в конце пути найти приют в усыпальнице, под сводами храма, вместе с отдавшими жизнь за Россию товарищами».