Дерзкий рейд
Шрифт:
— Влипли мы с тобой, дорогой товарищ Петросов, — сказал Селезнев и потер виски ладонями. — Ой как влипли!
— Не надо так шутить, Василий Семенович. — В темных глазах Петросова появилась настороженность.
— А я без шуток, вполне серьезно. На пристани телефон имеется?
— Вы же сами знаете… Зачем спрашивать! — Тревога все больше охватывала Петросова, хотя в своих действиях он нигде не видел ошибки.
— Звонили на станцию, проверили насчет московского поезда, прежде чем давать неизвестно кому катер?
— Я же сам знаю, Василий Семенович!
— В нашем чекистском деле, товарищ Петросов, подозрительность вредна и опасна. А вот осторожность и предусмотрительность весьма необходимые качества, они иногда помогают, — назидательно произнес Селезнев и, посмотрев на встревоженного Петросова, сказал: — Жаль, что не позвонили. Вам бы ответили, что московский поезд задержался в пути. А наши товарищи пояснили бы, что золотопогонники проникли в тыл и перерезали дорогу, что туда выслали бронепоезд. Вот так-то! И важная птичка была бы в наших руках.
— Как же так, Василий Семенович?! Я сам смотрел мандат, самый настоящий… И печать, и подписи. — Петросов стукнул кулаком по своему колену. — Как же так?!
— Мандат-то действительно настоящий, только владелец другой. Настоящий чекист находится в бронепоезде в беспамятстве. Вот телеграмма от командира бронепоезда. — Селезнев протянул ее Петросову.
Петросов пробежал глазами текст, потом еще раз и, чему-то улыбнувшись, поднял голову:
— Тут не все понятно… Неопределенно как-то! Да… Может быть, настоящий чекист Звонарев и есть тот, которого отправил с катером? А?
— Не думаю. — Селезнев взял телеграмму: — Он жил в городе несколько дней, где-то скрывался. Если был настоящий, зашел бы к нам. Факты говорят сами за себя. Нам еще придется поискать ту нору в городе, где он отсиживался. Но это немного погодя. А сейчас мы вынуждены констатировать, что неизвестный с мандатом на имя чекиста Звонарева обвел нас вокруг пальца.
— Собака! Сволочь! Паразит! — Петросов вскочил, забыв, где он находится, и начал яростно хлестать себя по щекам. — Упустил! Упустил такую змею! — Потом вдруг обратился к Селезневу: — Товарищ начальник! Разреши! Догоню пароход… Я знаю его, сам видел в лицо. Не уйдет от меня!..
— Поспешность в нашем деле тоже вредна. — Селезнев нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. — Возьмите себя в руки! Ошибки надо исправлять хладнокровно, а не лезть очертя голову. Пароход теперь вы сможете догнать даже на самом быстром катере только где-то в районе Астрахани. Напрасная трата сил и времени.
— Но я его знаю в лицо, гада буржуйского!
— Тем хуже будет именно вам, а не ему. Едва увидев вас, он, несомненно, обо всем догадается и сможет предпринять контрдействия. Нет, ехать нет никакого смысла. — Селезнев уже все давно обдумал и теперь приказывал: — Первое, вы пойдете к себе и постараетесь как можно подробнее описать этого типа. Второе, подготовьте запрос в Москву о внешних приметах чекиста Звонарева. Третье, свяжитесь о командиром бронепоезда. Нет, к нему лучше пошлем
— Да, Василий Семенович. — Петросов стоял собранный и хмурый. — Разрешите выполнять?
— Идите.
После его ухода Селезнев сел за стол и снова прочитал телеграмму. Потом взял чистый лист и написал крупным размашистым почерком:
«Астрахань. Чека. Срочно. Секретно».
Василий Семенович подумал, машинально потирая ладонью лоб, и кроме Чрезвычайной комиссии указал в адресе:
«и командиру отдельного отряда Джангильдинову, комиссару Колотубину».
Потом быстро набросал текст.
3
Голубая дорога реки.
Тепло, солнечно, тихо. Июль — основной месяц лета — шел на убыль, и приближалась золотая пора августа, когда земля воздает человеку сторицею за его труды.
Над головой по синему небу плыли редкие пушистые облака, похожие на охапки свежего, только что собранного с поля пушистого хлопка. Джангильдинов так и подумал о нем, глядя на проплывающие облака. Алимбей даже представил себе, как берет обеими руками пушистый хлопок, еще чуть влажный от утренней росы, пахнущий зноем и сладковатым сухим ароматом семян, скрытых за волокнами, и не спеша раскладывает его на солнцепеке для просушки.
Тяжела, ох как тяжела работа по уборке пушистого урожая! Острые края створчатых коробочек, в которых, как в полураскрытой ладони, покоятся белоснежные хлопья, ранят и колют пальцы, а ты все идешь вдоль ряда, кланяешься в пояс каждому кусту, торопишься наполнить свой фартук белым урожаем. Пот ручьями стекает по лицу, застилая глаза, и солнце немилосердно сечет жгучими тупыми лучами. Носишь, носишь пушистые охапки, складываешь в кучу, а придет вечер, взвесишь — всего несколько фунтов…
Где только не собирал хлопок Алимбей: и в Туркестане, и в Индии, и в Египте!.. И не только хлопок приходилось собирать ему, зарабатывая себе на лепешку и миску похлебки. Много пришлось походить по земле, многое повидать.
Пароход монотонно стучит колесами, рассекает волны острым, обитым железом носом. Смотришь вниз на воду и видишь, как быстро он движется, как разбегаются в стороны зеленоватые волны с белой пеной и как потухают эти волны далеко позади.
А если смотреть вперед, на горизонт, то кажется, что стоит пароход на месте, не движется, и берега, однообразные по обеим сторонам, застыли.
«Такой хороший день», — подумал Джангильдинов и пошел по палубе.
Рядом, возле сложенных и закрытых брезентом ящиков, на солнечной и безветренной стороне расположилась группа бойцов отряда. Поснимали сапоги, расстелили на пригретых крашеных досках палубы портянки, а сами дремлют на тепле, дают отдых натруженному телу.
Джангильдинов расстегнул ворот рубахи. Ему тоже захотелось разуться и ступать босыми ногами по теплым доскам палубы. Так захотелось, что хоть садись и сбрасывай сапоги.