Дерзкий рейд
Шрифт:
4
Дни нанизывались один на другой, однообразные, как окружающее их море песков. Всюду, в какую сторону ни посмотришь, видишь одно и то же — застывшие, мертвые волны песка. Песок, песок, песок… Кажется, нет ему ни конца ни краю. Мелкий, чистый, словно просеянный на огромном сите, пепельно-желтого цвета на солнце и темно-бурый в тени бархана. Бесконечное желтое безмолвие.
Уставшие лошади медленно бредут, понуро опустив головы, словно обнюхивают сыпучее бездорожье. Всадники их не торопят. Они рады тому, что животные держатся на ногах.
Мурад на серой лошади едет впереди. К его седлу
Зной, голод и жажда оставили на его лице свои следы. Боксер осунулся, глаза ввалились, кожа потемнела и огрубела.
На барханах то там, то здесь, словно бородавки, торчат короткие пучки сухих стеблей почти высохших трав. Мурад давал название каждому засохшему цветку и травке, но Джэксон так и не мог отличить кандыма от полыни, илека от селина. Правда, колючие кусты янтака он запомнил… Острые, как иголки, бурые колючки шарообразного кустика трудно было не запомнить, тем более что они наиболее часто росли по склонам песчаных холмов.
Все эти дни Джэксона не покидало удивительное и странное чувство: ему все время казалось, что он находится не на земле, а на какой-то другой, непонятной и таинственной, планете. Здесь все какое-то свое, ни на что привычное не похожее. Днем, освещенные сверху, барханы теряли свои очертания, и безбрежное пространство выглядело ровным и гладким, как берег океана, вылизанный морскими волнами. Однообразный бесконечный берег. Терялось чувство пространства, ощущение величины. Но едва огненный шар солнца опускался к горизонту, вечерние лучи резко изменяли пустыню. Появлялись длинные тени, и пространство обретало форму, становилось удивительно ребристым, барханы обрисовывали свои контуры.
В такие предвечерние часы Сидней особенно остро ощущал их одиночество и обреченность. Конца не видать походу! День за днем, день за днем… Знойное марево уныло дрожит над сонными песчаными горбами. Сухой жесткий воздух, сухой разогретый песок. Безветрие и тишина. Никогда в жизни Джэксон не ощущал такой звонкой, хрустальной тишины. Сначала она пугала, настораживала. Даже собственный голос казался Сиднею лишним и чужим в этом беспредельном крае вечного покоя. Потом тишина стала раздражать. Хотелось звуков. Обыкновенных звуков. Звона трамвая, рокота автомобильного мотора, стука дверей, шелеста травы, пения птиц, плеска воды, ударов гонга… Жизнь — это звуки! А здесь тишина. Гнетущая тишина!
Джэксон не выдерживал, он нервным рывком вскидывал винтовку. От неожиданного выстрела лошади шарахались в сторону, вставали на дыбы, тревожно храпели. Мурад ругался по-туркменски и кричал, что патроны надо беречь.
А Джэксон улыбался. Он разбудил пустыню! Но проходила минута, другая, лошади успокаивались, и тишина снова воцарялась вокруг.
Глава тринадцатая
1
А настоящий Иван Звонарев тогда сразу не погиб. Он жил еще почти двое суток. Очнулся на рассвете от холода и воды. Шел дождь. Крупные хлесткие капли барабанили по спине, голове, затылку… А ему хотелось пить. Во рту пересохло. Капли стекали по лбу, по щекам, по шее и все мимо открытого рта.
В голове стоял какой-то сплошной туман и непонятный противный гул, смахивающие на то паскудное состояние,
— Братишки, попить… — прохрипел Звонарев. — Попить…
Но кто-то упрямо продолжал лить воду на спину и голову. Звонарев с трудом раскрыл глаза. Сознание медленно прояснялось. Нет ни торпедных катеров, ни палубы крейсера, ни друзей-матросов. Он просто лежит один на перегоне, уткнувшись лицом в железнодорожную насыпь, поросшую редкой травой, а вдали, все уменьшаясь, уходит товарный поезд… И хлещет крупный дождь. Чуть вздрагивает в такт стуку колес крутая железнодорожная насыпь, и слышен ровный, сплошной шум дождя, шум падающих капель на траву.
Звонарев зябко повел плечами. Набрякшая мокрая одежда прилипла к телу противным холодным компрессом. Он лежал неудобно, поджав под себя левую руку. Рука онемела и затекла. Звонарев пошевелился, чтобы освободить онемевшую руку, и острая, режущая боль пронзила изнутри, из груди и живота, волной прокатилась по всему телу. Во рту появился соленый противный привкус. Он заскрежетал зубами, весь сморщился от боли.
— Гад… Гад, — выдохнул Звонарев. — Гад…
По всей левой руке, от плеча и до кисти, забегали мурашки, надсадно заныл сбитый локоть. Звонарев поднес к лицу ладонь и увидел, что вся она была в светлой красной краске, а часть рукава почему-то в темной. Капли дождя размывали краску, и розовыми струйками она стекала с пальцев на землю. Он тупо смотрел на ладонь, как на нечто постороннее, на размываемую кровь, словно это была в самом деле жидкая краска, очень похожая на ту, которой Иван рисовал в детстве. Такая простая, дешевая краска. Окунул кисточку в склянку с водой, потом размешивай ее и рисуй, крась бумажные кораблики. Отец купил в получку такие замечательные краски — десять разноцветных маленьких лепешечек на картонке. Иван почему-то вспомнил, как он тогда за один раз извел всю красную. Намазал ею лицо и еще шею, и ладонь, чтобы было как в самом деле, когда тебя ранят. И товарищам тоже намазал. Они тогда в войну играли, громили проклятых япошек, мстили за Порт-Артур…
Давно, ах как давно все это было! Детство, пыльная улица возле завода, отец, краски… Теперь он, Звонарев, погибает по глупости и доверчивости, как самая последняя тварь погибает. И никто не узнает, где он окочурился, и ему было совсем не жаль себя.
Звонарев лежал, боясь пошевельнуться. Каждое движение вызывало глухую волну боли, от которой мутнело в голове…
Он подождал, пока дождь вымоет с бугристыми мозолями ладонь, и сжал пальцы в пригоршню. Крупные капли падали на ладонь, на заскорузлые пальцы. Облизывая губы, Иван терпеливо ждал. Вода медленно накапливалась в ладони.
Осторожно, чтобы ненароком не пролить влагу, он стал подносить пригоршню к открытому рту. Рука почему-то противно дрожала, и вода стала проливаться. Он сделал быстрое движение, чтобы поскорей поднести ладонь к губам, и его снова пронзила боль, полыхнула огнем по всему телу. Пальцы сами собой разжались, собранная по каплям дождевая вода исчезла. Звонарев, теряя сознание, дотянулся губами до рукава, вцепился в него зубами и стал высасывать влагу из набрякшей ткани. Сделал несколько освежающих маленьких глотков, они приятной прохладой пошли внутрь, туда, откуда по всему телу разливалась боль и несло жаром.