Дерзкий рейд
Шрифт:
2
Ночь стояла тихая, теплая. Бернард Брисли докурил папиросу и легким щелчком послал окурок в темноту сада. Последняя ночь, когда он в сносных человеческих условиях. Сегодня он должен покорить хотя бы ту мясистую тушку, краснощекую Симу, надышаться ее запахами, помять плотные, округлые, как мешки с песком, бедра… А завтра — пароход, много неизвестности и опасностей, о чем сейчас не хотелось пока думать.
Бернард еще раз оглянулся на темное окно хозяйской спальни и направился в дом. Он старался двигаться бесшумно, чтобы никого не разбудить. Вошел в коридор. Тонкая струйка света из ванной комнаты полоснула его как хлыстом, словно подгоняла. Бернард постоял, прислушиваясь к бульканью воды и голосу Симы, напевавшей немудреную песенку. Подкрался к двери. Миг — и Бернард, шагнув внутрь, захлопнул дверь и защелкнул крючок.
— Пардон, малютка…
Бернард почувствовал, как нервно забилось сердце. Удачный момент! Он рывком сбросил пиджак. И тут произошло невероятное. Ловкий липкий удар отшвырнул его к стене, и Бернард ощутил, что мыльная пена попала в глаза. К тому же он поскользнулся, тяжело стукнувшись головой о белый кафель…
Когда он стер рукавом с лица пену, то первое, что увидел, — почти у самого своего носа две плотные розовые ноги, с них спадали белые хлопья. А Сима, эта тихая Сима, воинственно рычала:
— Може, еще дать пану? Може, ему мало?!
Схватив пиджак, Бернард выскользнул в коридор и бегом на цыпочках кинулся в свою комнату. Он беззвучно выругался. Сорвалось!
Бернард влетел в комнату — и остолбенел. На койке, гневно сверкая глазами, сидела Мария Рошаль. Ее прозрачная, тонкая рубашка с кружевами едва скрывала смуглое обворожительное тело.
Мария нервно одевалась. Она, несомненно, слышала возню в ванной комнате. В ее лице он прочел гадливость. Затем нервным движением рук Мария накинула на округлые плечи пеньюар и летящими короткими шагами пошла к выходу.
Он невольно посторонился. Она прошла мимо, обдав запахом дорогих духов и презрением, молчаливая и надменная.
Обессиленный, Бернард бросился на кровать. Он знал, что иногда давал маху, но таким дураком, как сегодня, Бернард себя не помнил. И все из-за этой проклятой профессии, когда не можешь быть самим собой и жить, как все люди.
Он задул свечу, зажженную Марией Рошаль, и укрылся одеялом, все еще пахнущим духами. «Забыть все! Заснуть, заснуть, — приказывал он сам себе. — Завтра тяжелый день. Начинается снова кошмарная жизнь». Но вместо сна перед глазами стояла полуодетая Рошаль…
3
Мурад скакал впереди, он уверенно вел свой маленький отряд в сердце Каракумов, в горячие и мертвые Черные Пески. По еле заметным признакам, только ему одному понятным следам и приметам в море однообразных барханов недавний кочевник находил верный путь. Красноармейцы дружно скакали следом за ним по старой, почти забытой караванной тропе, по которой уже много лет не ступала ноги терпеливых верблюдов, не месили сухой песок конские копыта.
А вокруг простирался таинственный и тревожный мир сыпучих барханов. На огромном пространстве, в какую сторону ни бросишь взгляд, застыли продолговатые холмы, все в мелких складках.
Сидней изнывал от жгучих лучей беспощадного солнца. Только теперь, в песках, Джэксон по-настоящему оценил стеганый ватный халат и мохнатую баранью папаху, которую на первый взгляд надо носить в зимние холода, а не в июльский палящий зной. Сидней мысленно не раз благодарил предусмотрительного Мурада. На первом же пастушьем стане Мурад выменял на обойму патронов для американца эту старую шапку и халат, солидно поношенный и выгоревший. Сидней сначала упирался и не желал напяливать на себя вонючую шапку и засаленный, обтрепанный халат неопределенного грязного цвета, но Мурад твердо сказал, почти приказывая:
— Так надо!
Джэксон подчинился, принимая одежду вначале как маскировочный костюм, а теперь уже был рад туркменскому наряду. Он хорошо спасал от зноя. Нет, Сидней ни за что не захотел бы сейчас щеголять среди барханов, под безоблачным небом в солдатской гимнастерке.
Боксер узнал: день в песках тянется нескончаемо долго. На выпуклом и бесконечно синем небе нет ни одного облачка, ни малейшего пушистого пятнышка. Равнодушное дневное светило, чем-то похожее на раскаленный шар, медленно движется своей извечной дорогой, заливая застывшие барханы ливнем колючих лучей.
На пятые сутки вдали, у самой линии зыбкого горизонта, показался блекло-зеленый островок. Джэксон привстал на стременах и долго смотрел на зеленое пятно. Потом закрыл глаза и снова открыл — пятно не исчезало. Всадники ехали молча, словно не обращали внимания на зеленый островок.
— Мурад, это опять мираж? — спросил Сидней, показывая рукой вперед.
Вчера целый день на горизонте маячили роскошные деревья и блестела вода голубого озера. Но едва знойное солнце стало клониться к закату, как видение исчезло.
— Это будет саксаул, — коротко ответил Мурад.
— Какой саксаул? — поинтересовался Джэксон.
— Такой дерев есть.
Саркисян хлестнул своего коня и, поравнявшись с боксером, стал объяснять про саксаул, про лесные заросли этого дерева пустыни.
С каждым часом зеленое блеклое пятно ширилось и приближалось. Лошади, почуяв зелень травы а воду, пошли веселее. К вечеру добрались до первых зарослей саксаула.
Джэксон с удивлением рассматривал низкорослые деревья с искривленными, словно кем-то нарочно перекрученными, корявыми стволами и ветками. Где-то впереди послышался отдаленный лай собак. В воздухе запахло дымом костра и жареным мясом. Мурад придержал коня и поднял руку:
— Немного отдыхай.
Он велел всем оставаться на месте, а сам направился сквозь заросли к едва видневшейся юрте. Мурад пробыл там довольно долго и вернулся не один. С ним пришел старый туркмен, видимо старший среди кочевников. Загорелое до коричневой черноты лицо было испещрено глубокими морщинами, редкая седая бородка и белесые усы казались неестественными, словно наклеенными. На голове по самые глаза надвинута огромная лохматая папаха, а на плечах выцветший, некогда красный, ватный стеганый халат. Старик, прищурив глаза, внимательно и зорко осмотрел всадников, приложил руку к сердцу: