Дерзкий рейд
Шрифт:
— Не будем чинить самосуд, — предложил кто-то. — Ведем к командиру!
3
Начальник форта Осман Кобиев, бывший царский подполковник, неуклюже сидел на стуле, втянув тыквообразную голову в плечи, тревожно зыркал по сторонам маленькими лисьими глазками. Военный мундир, на котором еще недавно красовались погоны, в обтяжку облегал короткое рыхлое тело. Рядом с Кобиевым, обхватив голову руками, согнулся на стуле его заместитель эсер Чирков.
По другую сторону штабной комнаты, у стены, примостились на диване остальные офицеры. Они как бы отделяли себя от этих двух главных, словно говорили: «двое приказывали, а мы лишь исполняли…»
Четыре бойца несли охрану пленных. Двое из них, прислонившись к стене, дымили самокрутками, вели неспешный разговор о своем житье.
Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вошел Джангильдинов вместе с Малыхиным. Бойцы сразу вытянулись и застыли с винтовками в руках. Офицеры вскочили, лихо защелкали каблуками. Кобиев и Чирков тоже быстро встали, вытянув руки по швам.
— Командир форта? — спросил Джангильдинов.
Кобиев, заискивающе улыбаясь, подался вперед.
— Осман Кобиев, аксакал, — подобострастно кланяясь, представился он, по-восточному прикладывая руку к сердцу. Он уже знал, что командир отряда казах.
— А он кто? — кивнул головой Алимбей в сторону Чиркова.
— Помощник, аксакал…
— Член партии эсеров Зиновий Чирков, в прошлом капитан. — Чирков встал рядом с командиром форта. — Утвержден Революционным советом форта.
Джангильдинов прошелся по комнате, остановился у письменного стола, за которым еще недавно восседал Кобиев, и сказал:
— Предъявляю ультиматум. Первое — признать Советскую власть. Второе — распустить гарнизон. Третье — сдать все оружие.
Кобиев и Чирков переглянулись. Вздохнули облегченно. Еще бы! Минуту назад им мерещились глинобитная стена крепости и наведенные на них стволы красноармейских винтовок. А выходит, большевики поступают гуманно, без жестокостей, о которых столько наслышались… Оба в один голос выдохнули:
— Согласны!
4
Победа была легкой и быстрой. Однако радости особой Джангильдинов не испытывал. Форт взяли, а дальше что? Поблизости — и на побережье и в глубь полуострова Мангышлак — нигде нет ни аулов оседлых казахов-рыбаков, ни кибиток казахов-кочевников. Только голая пустынная земля с редкими кустами высохшей травы.
А ведь расчет был именно на прибрежные аулы. Отправляясь в поход, Джангильдинов надеялся на них, на степняков. Он вспомнил, как в Царицыне уверял Сталина, что здесь и лошади будут, и верблюды найдутся. Главное — добраться до Мангышлака! И вот добрались. И точка, дальше ни с места. Чтобы двинуться дальше, отправиться в далекий поход через мертвые пески и пустынные горы, нужны верблюды и лошади. Нужны для бойцов отряда, для огромного груза. И не десятки, а сотни. Сотни верблюдов, сотни коней. «И еще проводники, — мысленно добавил Джангильдинов. — Опытные, надежные».
В форте Александровский ничего этого не было и вокруг на сотни верст нет.
Джангильдинов расстелил на столе карту. Вот она на карте черная точка — форт Александровский, у извилистого голубого овала Каспийского моря, омывающего коричневый полуостров Мангышлак. Алимбей провел по карте ладонью, словно пытался на ощупь разыскать аулы и кочевья. Неужели на всем побережье нет степняков?
Вошел Колотубин. Без кожаной тужурки он выглядел еще плечистей, полинялая гимнастерка обтягивала его крепкое, сильное тело, вырисовывая на плечах бугристые мышцы. Желтые кожаные ремни, крест-накрест пересекавшие широкую грудь, да офицерский пояс подчеркивали статность и силу. На загорелом, обветренном лице светилась добрая улыбка уверенного в себе человека.
— Ну что, командир, начнем выгружаться? — Он подошел к карте, посмотрел на точку, обозначавшую форт Александровский, и взглянул на Алимбея: — Далеко забрались, а?
— Самое опасное позади, самое трудное впереди, — ответил Джангильдинов.
— Капитаны торопят, просят скорей освободить трюмы. Не ровен час, беляки нагрянут!
— Подождут. — И совершенно неожиданно для Степана добавил: — Может, пароходы нам еще пригодятся.
Лицо Колотубина посерьезнело.
— Как так?
— Пока ты разбирался с предателем, я знакомился с обстановкой. — И Джангильдинов подробно рассказал комиссару о трудном положении, о том тупике, в котором очутился отряд.
— Н-да! — Колотубин постучал ногтем по карте. — Осечку дали.
Взгляд его стал серьезным. Все дела, которые до сей минуты казались важными и нужными, отлетели в сторону, отступили перед этим главным и трагическим. Он понял глубину слов командира, сказанных только что ему: «Самое опасное позади, самое трудное впереди». Неужели придется поворачивать назад? Но вслух не решился высказывать такой вопрос. Надо подумать, надо поискать.
— А как тот матрос, разобрались? — спросил Джангильдинов.
— Черт его знает! — честно признался Степан. — Понимаешь, все сводится к тому, что Груля ухлопал радиста, испортил радиостанцию, бил по аппарату табуреткой. Звонарева в руку ранил. Живые свидетели есть! И Малыхин со Звонаревым настаивают на расстреле. А с другой стороны, уж больно прямо и открыто смотрит моряк в глаза, и взгляд такой чистый, твердый… Что-то тут не то. Жалко мне его! Что там ни говори, а мы с тобой крестные отцы его, сами взяли в отряд. — И снова повторил: — Ну не могу воспринять, и все тут!
— Понимаю тебя, мне моряк казался вполне революционным человеком, — согласился Джангильдинов. — Когда в Астрахани сообщили, что была телеграмма, где писали нам, что есть предатель, я тоже не поверил, хотя знал, как в народе у нас говорят: где мед, там и муха.
— Мозгами шевелю, вроде все правильно, карать предателя надо, а вот сердцем никак не понимаю.
— Я вот тоже места себе не нахожу, не могу поверить, что вокруг крепости аулов нету. А что руками разводить, когда так на самом деле!