Дерзкий рейд
Шрифт:
Людей по тревоге не нужно было поднимать, все проснулись сами. Разве уснешь, если тебя швыряет от стенки к стенке и каждый раз какие-то дикие силы природы норовят в темноте стукнуть обо что-то твердое.
Степан Колотубин, цепляясь руками за стенки и перила, вылез на палубу и чуть было не задохнулся: ветер швырнул ему в лицо струю из спрессованного воздуха и горьковато-соленых брызг. Фуражку вмиг сорвало с головы и куда-то швырнуло в темную пучину. Он не успел даже ахнуть.
— Взбесилась, треклятая
Несколько минут постоял, удерживаясь обеими руками за поручни, не зная, что ему делать. Страха он не ощущал, только постепенно наполнялся к самому себе тихим равнодушием. К качке он не привык, и где-то внутри, под ложечкой, ворочался противный комок, и тошнота тихо подступала к горлу.
Постепенно Колотубин освоился в темноте. Луна, закрытая плотными тучами, слегка пробивалась слабым светом. На шхуну надвигались огромные водяные валы с белой пеной на гребне, вокруг свистело и грохотало. Брызги, холодные и колючие, точно снег в метель, секли лицо.
— Пойду к машине, — вслух подумал Колотубин и направился вниз, в машинное отделение.
Там было тесно и душно. Тускло под потолком светилась лампочка. Мотор надрывно и нервно дрожал, слышно было, как гребной винт то глухо зарывался в пучину и тянул шхуну, то вдруг сразу взвывал на холостом ходу.
— Как тут, порядок? — Колотубин широко расставил ноги и ухватился за поручень трапа.
Моторист, в замасленной и грязной робе, с вымазанным лицом, улыбнулся и показал большой палец:
— Во как!
И ни к тому ни к сему стал матерно ругаться на эту проклятую жизнь.
Степан молча слушал моториста и особенно не возражал ему. Он понимал этого рабочего человека: в трудное время любит крепкое слово, вместе с тем спокойно и деловито, словно никакого шторма и не существует, обхаживает гудящую машину.
В машинном отделении Колотубину стало немного легче. То ли запахи мазута и железа, горьковато-кислый угар от работающего на керосине мотора, то ли сама обстановка, чем-то похожая на заводскую, благоприятно подействовали на Колотубина. Комок, надсадно томивший под ложечкой и грозивший вывернуть наизнанку нутро, стал рассасываться.
— Лупит, словно паровым молотом. — Степан кивнул на стену, за которой бушевало море.
— Не меньше восьми баллов, — со знанием дела определил моторист, сворачивая самокрутку. — Это еще что, обычный штормяга. Знаешь, как бывает зимой тут? Светопреставление сплошное.
Колотубин тоже закурил. Моторист рассказал о своем двигателе, который давно надо перебрать, но нет нужных запасных частей, и все приходится делать кустарно. Потом он достал пакет, развернул газету, там были хлеб и свиное соленое сало, отрезал от них по куску Колотубину:
— Человек что машина, надо
Степану есть не хотелось, но, чтобы не обижать моториста, он пожевал хлеб с салом. И подумал, что раньше почему-то считал машинистов паровозов и пароходов вроде мелких хозяйчиков, с виду рабочие, а на деле оторвавшиеся от коллектива. Теперь же за дни плавания на «Саратове» и здесь, на «Мехди», понял, что они такие же пролетарии и, хотя вкалывают поодиночке, их объединяет одно общее: они при моторе, при машине, как и рабочий при станке.
Из машинного отделения Колотубин прошел, цепляясь руками за что можно, в трюм. Там было душно и смрадно, хоть вешай топор. В сплошной темноте мелькали светляками горящие точки самокруток. Кто-то охал, кто-то стонал, да слышно было, как бойцы громко и грубо выражались, мешая русские и казахские слова, упоминая про бабушку, про бога и некую душу-мать… Мимо Колотубина карабкались вверх обессиленные качкой люди.
Колотубин понимал, что не может помочь людям. А ведь нужно было что-то сделать, чтобы отвлечь бойцов от невеселых мыслей, как-то их развеять.
Колотубин подсел к группе бойцов, попросил:
— Дайте курнуть.
Колотубина узнали, к нему потянулось несколько рук. Степан взял окурок, оторвал кончик, затянулся.
— Про что калякаете?
— Да все про царя, — отозвался тот, кто дал курнуть. — Кокнули в Катеринбурге.
— Ну и что?
— Туда ему и дорога.
— А нам, того и гляди, ни дна ни покрышки, — вставил кто-то из темноты, выругавшись. — Не пароход, а утюг дерьмовый, так ко дну и тянет.
— Ты что, случаем, не специалист ли по пароходной части? — спросил улыбаясь Колотубин. — Не знал, а то бы пригласил, когда выбирали посудину.
— Он, товарищ комиссар, токарь по металлу, по хлебу и по салу.
— Это Андрей Родиков, заводной он у нас и с чудинкой, — сказал доверительно Колотубину боец, давший курнуть.
— Ты, Матвеев, меня не срами перед начальством, — резко выкрикнул Родиков. — У самого небось штаны мокрые. А я по правильности хочу судить. Мне, может, не жалко, когда грудь в бою продырявят, а тут, извините, пожалуйста, отправляться к рыбам даже под красным флагом нежелательно.
— Ты, шкура, красный флаг не трожь, — прохрипел кто-то из-за спины.
— Да я, Круглов, только так, к слову. — Родиков сразу сник.
— И «только так» трепать не позволю!
Колотубин удовлетворенно помолчал. Правильно ответил. Он поговорил еще с несколькими бойцами, вспомнил критические случаи из своей жизни, посочувствовал измученным качкой, помог мадьяру Яношу Сабо подняться по трапу на свежий воздух.
На палубе у покрытых брезентом ящиков с оружием Степан неожиданно столкнулся со Звонаревым.