Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
– Двести четвертой кто командовал после эвакуации Гринёва?
– Эвакуации… – горько ответил Тарасов. – Бегства с поля боя. Так вернее.
– Пусть так, – согласился с ним обер-лейтенант. – Так кто командовал?
– Комиссар Никитин.
– И как он в деле?
– Лучше Гринёва. Однозначно лучше. Умнее и храбрее.
– А что с координаторами из штаба фронта?
– Степанчиков погиб. Как погиб, я не знаю. Не видел. Доложили, что это работа кукушки.
– Кукушки? – наморщил лоб обер-лейтенант. – Ах да, вы так называете снайперов. Потому что они сидят на деревьях, так?
– Так, – согласился Тарасов.
– Я
Тарасов молча согласился. Впрочем, это согласие не отменяло того факта, что десантники время от времени сбивали «кукушек» с этих самых самоубийственных позиций. О чем Тарасов и сказал обер-лейтенанту.
– Наблюдатели и корректоры, герр подполковник. А что с Латыповым?
– На момент прорыва был жив, далее – не знаю. В силу объективных причин. Сами понимаете, каких.
– Вот тогда давайте и поговорим о вашем прорыве.
Попытка прорыва через шоссе не удалась. Немцы были готовы к атаке, бросив на трассу практически все свои свободные силы, перекрыв возможные пути отхода. Антипартизанская группа оберфюрера СС Симона, полевые батальоны «люфтваффе», артиллеристов, пехотные части, подкрепления, только что прибывшие на самолетах, даже взвод охраны и шум-батальоны.
Ярость и мужество десантников, перехлестнувшие сверхчеловеческие пределы, не смогли преодолеть пятикратное превосходство противника. Измученные парни смогли преодолеть трехметровый снеговой вал, рычащий пулеметами, они смогли переколоть немецкую пехоту в траншеях, они уже стали отжимать фрицев, расширяя коридор прорыва, и некоторые уже вырвались на другую сторону дороги.
Но удара танкового батальона они выдержать уже не могли. А за танками шли лыжники врага. Контратака немцев была настолько мощна, что бригада покатилась обратно, огрызаясь огнем.
Немцы разрезали бригаду почти пополам, а затем дробили и дробили ее на все более маленькие группы. В лучших традициях немецкого блицкрига. К средине дня – атака началась ранним утром – поле было усеяно трупами десантников.
Но оставшиеся в живых продолжали биться, продираясь сквозь немецкие заслоны. Бой развалился на многочисленные стычки, когда в ход шли уже не только винтовки и ножи, а порой даже и кулаки.
Тарасов с группой штабных нарвался на немцев неожиданно. Выскочили навстречу друг другу и бросились враг на врага молча, без криков «Ура!» или «Хох!». С рыком, словно две стаи волков, с хрипом, словно две смерти. Ожесточенность драки была такова, что ни та, ни другая сторона даже не вспомнили про огнестрельное оружие, выхватив ножи и лопатки.
Подполковник поднырнул под удар дюжего немца и без промедления, на одних рефлексах ударил его финкой в бедро, а когда тот споткнулся, той же финкой махнул ему по лицу. И тут же забыл об этом немце, прыгнув на спину другому, душившему нашего бойца. И только успел резануть того по кадыку, как получил удар по голове. Но ушанка смягчила удар, прошедшийся вскользь, и Тарасов не потерял сознание, лишь свалился, перекувыркнувшись, в снег.
И тут же на него прыгнул немец и схватил за шею, ломая горло.
И как-то внезапно все затихло.
Время внутри и снаружи – это разные времена. Иногда бой длится минут пять, а кажется, что целый день. Иногда несколько часов, а кажется – несколько секунд. И почему-то он всегда заканчивается внезапно.
Только что орали, хрипели, стонали и вдруг – раз! – все закончилось. Только тяжело дышащие люди, трясущимися руками растирающие по лицам свой пот и чужую кровь.
– Ну ты, Ефимыч, зверюга… – нервно хохотнул полковник Латыпов. – После войны иди работать на рынок, в мясной отдел. Тебе цены не будет. Голыми руками будешь мясо на порции рвать.
Латыпов показал на голову фрица, вернее то, что от нее осталось. Кровавое месиво, из которого торчал безжизненный глаз. Один.
– На себя посмотри… – тяжело дыша, ответил ему Тарасов.
Маскхалат Латыпова был похож на полотно безумного художника, раскрасившего белый холст струями крови.
– Так что, товарищ полковник, мясником меня только после тебя возьмут…
Вместо ответа Латыпов похлопал Тарасова по плечу и поднялся со снега.
– Потери?
– Политотдельцев завалили. Обоих. А так вроде живы остальные… – подал голос адъютант Тарасова – Полыгалов. А сам, сидя рядом с трупом, растирал снегом стремительно наливающуюся фингалом щеку.
– Полыгалов, ты когда к нашим выйдешь, все решат, что ты тут по ресторанам ходил, – вытер кровь, сочащуюся из носа, Тарасов. Успели, видимо, заехать.
– Почему это? – адъютант даже перестал растирать щеку от обиды.
– Да уж очень у тебя синяк кабацкий. Да ты не расстраивайся, с таким фонарем по ночам в сортир ходить удобно. Светить будет хорошо. В дырку не провалишься.
А потом, покряхтывая, командование бригады собралось и отправилось с поля боя дальше на юг. К месту, назначенному на последнем совещании точкой сбора бригады. Назначенному на случай неудачи прорыва.
Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушенки, четыре шоколадки, две фляги с водкой – огромная награда за бой. А самая главная – конец войны, приближенный этой маленькой победой еще на несколько минут.
На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая – как бы цинично это ни казалось – цена за победу.
Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.
Весной сорок четвертого года сюда придет бывший гвардии сержант – да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! – ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне – из поколения в поколение – кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомков.