Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
– Идем дальше, – отбросил котелок особист. Он зашел за кусты. Под ними лежал десантник, укрытый дерюгой.
– Вчера, видать, помер. Вечером. Или ночью.
Гриншпун сдернул дерюгу. Тарасов, привыкший, кажется, ко всему, резко отвернулся.
Штаны и подштанники бойца были разрезаны и стащены до колен. А с обоих бедер срезано мясо до отливающих голубым костей.
– Часть сожрали, паршивцы. А часть бросили в кустах. Видать, засек кто-то. Они и смылись.
– Кто они-то, не темни, особист!
– Из второго батальона ночью пропали
– Белоусов, Белоусов… Баянист, что ли?
– Ну да. Синенький скромный платочек.
– Вот же…
Тарасов, казалось, растерялся. Что угодно, но только не это! Предательство казалось ему невозможным. Да еще и…
– Вечером они парой были в охранении, около лежки раненых. Смена их не обнаружила. Стали искать, нашли вот это, – кивнул Гриншпун на котелок. – А потом партизаны являются. Месяц не было, а тут взялись. Может, полицаи?
– Не похоже, уполномоченный. Не похоже. Слишком быстро для полицаев они явились.
– Зато как им удобно. Сотню раненых без боя в плен утащат. Подумай, командир. Нельзя им доверять.
Растерянность Тарасова прошла быстро:
– Решим на заседании штаба. Бойца похоронить. И молчок! Не хватало мне еще людоедства, твою мать…
Командиры и комиссары, вопреки мнению Гриншпуна, раненых решили все же отправить с партизанами на Гладкий Мох.
– Зря, товарищ подполковник, зря… Как бы не пожалеть. Потом.
Особист резко развернулся и зашагал к себе. Подполковник долго смотрел ему в спину, догадываясь, что особист считает его главным виновником всех бед бригады…
Полкман с сыновьями шагал в конце колонны, размышляя над странным поведением этого особиста.
С одной стороны, у него работа такая – всех подозревать.
С другой стороны…
Полкману было немного обидно. Воюешь, воюешь, а тебя вот такие подозревают черт знает в чем.
Молодой еще… Глупый. Совсем шлемазл. За полицаев небось принял? Ага… Так и сунулись бы полицаи в самые зубы десантникам. Да и какой из еврея Полкмана полицай? Смешно…
Да черт с ним, с этим… Как его… Капитаном Гриншпуном. Раненых надо довезти…
Десантников уложили на санях по четыре-пять человек. Самых тяжелых. Остальные – легкораненые шли сами. Шатались, но шли. Сердобольные партизаны делились с ними своими скромными запасами.
Десантники не отказывались.
Полкман поражался этим парням. Молодые же совсем. Большинству и двадцати-то еще нет. Откуда столько сил… Уму непостижимо.
Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:
– Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трехстах.
– Наши? – насторожился Полкман.
– Да кто ж их разберет! В маскхалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…
– Правильно, – буркнул Полкман. – Пойдем-ка глянем.
Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошел за парнем из дозора.
Ходить зимой по лесу – целое искусство. В кусты не
– Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! – Ванька Фадин, совсем еще молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.
Полкман приложил палец к губам – тихо, мол, не ори! – и снял карабин с плеча. Немецкий «маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трехлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А треху – пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…
С той стороны просеки с винтовкой, обмотанной белыми тряпками, высунулся солдат. В белом маскхалате. Слишком белом. Десантники все в грязных, прожженных халатах. А этот очень уж чист. За первым вышел второй, третий, четвертый… Пятеро. Небольшой дозор. И двинулись через открытое пространство, пригибаясь.
Полкман прицелился…
– Хальт! Хенде хох! – крикнул он своим мощнейшим басом. И на всякий случай добавил вечный русский матерщинный пароль.
Немцы, а это были именно они, партизан уже не сомневался, почти мгновенно брызнули в стороны, залегли и открыли стрельбу. И стали почему-то отползать!
Полкман не стрелял, удобно устроившись за шикарной толстой сосной.
– Дядь Мартын, дядь Мартын! Чего не стреляем-то, а? Чего не стреляем-то? – волновался Ванька.
Цыц, Ванька! Лежи спокойно!
Немцы палили недолго. Хорошие вояки. А на выстрелы уже бежали партизаны и некоторые десантники. Которые поздоровее.
Немцы приподнялись и рванули обратно.
– Дядь Мартын, дядь Мартын! Ну чего?
– А чего? – улыбнулся сквозь бороду Полкман. – Пусть идут. Потом прищучим. А то сбегут и приведут сюда подмогу.
Ванька нахмурился, решив, что командир струсил. Обычное решение для пятнадцатилетнего мальчишки, рвущегося в бой.
Чтобы пострелять.
И отомстить за повешенную мать.
– У нас, Ванька, сейчас другая задача – раненых довести, а не в бой ввязываться. Понял? Доведем – повоюем. – Полкман подмигнул и потрепал мальчишку по голове. Но тот дуться не перестал. Еще бы. Командир не дал пацаненку вырезать десятую зарубку на прикладе.
– Все нормально, товарищи! Немецкий дозор! – поднялся Полкман навстречу бегущим партизанам и десантникам. – Был, да я на них рявкнул, они и сбежали. Так, Ванька?