Детектив на пороге весны
Шрифт:
– Во всем этом нет ничего смешного, – отчеканила Марфа Васильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой о край пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. – Решительно ничего, моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаются ничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесь наши предки, но… но это вполне возможно, – заключила она с печальной твердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. – Вы правы, Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно за помощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него – или залог внес, что
– Нет, – вдруг серьезно сказал Юра. – Вы не правы, Марфа Васильевна.
– Он еще спорит! – простонала с дивана Клавдия Фемистоклюсовна.
– Никто не хотел никакого блага. Может, десяток человек из… образованных, а остальные… Для остальных это все была только борьба за власть. Не за идею. Власть привлекательнее всего остального, и ничего нового в этом нет со времен убийства Цезаря. Этих, которые боролись за идею, просто использовали те, которые боролись за власть. А террор и тогда, и сейчас – просто террор. Борьба против своих. Война с мирным населением. Идеалы тут ни при чем, Марфа Васильевна.
– Террор? Кто говорит про террор?
– Я говорю, – тихо сказал Юра. – «Отпусти им, Господи, ибо не ведают, что творят»!
Марфа Васильевна перестала постукивать папироской, Клавдия прекратила стонать и перекладывать на голове тряпку, Анфиса, страсть как любившая «умные разговоры», больше иронически не улыбалась. То ей все было смешно, когда она думала про Баумана, а тут перестало.
– Так, кажется, великая княгиня велела написать на могиле террориста, убившего ее мужа?
Все молчали. Дымилась бабушкина сигарета.
– А надо было на террор отвечать террором, – с силой сказал Юра. – Как Ленин впоследствии! Вот уж кто ничего не боялся, и за душу свою бессмертную не хлопотал! А они все прощали, потому что им так Господь велел!
– Ты споришь с Господом? – почему-то на «ты» спросила его Марфа Васильевна. – Напрасно.
– Я не спорю с Господом! Я спорю с людьми, которые позволили проделать с собой то, чего нельзя было позволять! Почему я должен прощать какому-то подонку смерть своего любимого человека?! Только потому, что Господь призывал прощать?! Но я не могу простить, я не бог! Это он может, потому что он… он знает все лучше нас и очень давно живет, а я не могу! Я готов забыть, но простить – никогда! И самое главное, что я не хочу, – вдруг добавил он свирепо, – не хочу прощать. Я здесь живу, и то, что они когда-то сделали со страной, они сделали и со мной. Я всю жизнь занимался грязной работой, подчищая за мерзавцами, которые на свет родились только потому, что великая княгиня когда-то простила того подонка! Если бы она не простила, мерзавцев было бы меньше, как вы не понимаете?!
Все молчали и смотрели на него, и Клавдия Фемистоклюсовна, сдернув с головы тряпку, приподнялась и села на диване, и у Марфы Васильевны от сигареты отвалился столбик серого пепла и неслышно упал на скатерть. Она даже не заметила.
Анфиса Коржикова подошла к нему, взяла его за запястье и пожала.
– Ничего, – сказала она. – Все нормально, Юра.
Вид у него был довольно дикий.
Бабушка моментально взяла все в свои руки. Велела Клавдии перестать валяться, смахнула пепел в пепельницу, потребовала чай, ватрушку и бутербродов с колбасой. Клавдия захлопотала, Юра посидел-посидел, закурил и расслабился, и разговор от высоких материй перешел к более приземленным.
– А вот у меня есть замечательная история, – поглядывая на Юру с каким-то новым чувством, начала Марфа Васильевна. – И как раз про революционэров, раз уж у нас такой… разговор. Вы толкуете про борьбу за власть, а я вам скажу, что там у них, у большевиков, еще была страшная борьба за мужиков. Да, да, – сказала она, заметив, что Анфиса улыбается, – всем революционэркам хотелось получше устроиться, и они боролись за свое место под солнцем. Ну, Ленин, самый перспективный в смысле власти, к тому времени был уже абонирован, и разженить его с Надеждой не было никакой возможности. Оставалось некоторое количество мужичков помельче, и за них все отчаянно сражались. Был среди них такой приличный немецкий дяденька по фамилии Ренгник. На него в свое время положила глаз Землячка, но он ее отверг, можете себе представить! Он ее отверг и женился на обыкновенной девушке, вовсе не революционэрке, можете себе представить! Она была толстушка, веселая и с чувством юмора. А сам Ренгник был такой трогательной души человек, что из пролетарского кремлевского буфета, когда в стране был голод, этой своей жене приносил кусочек курочки. У него нагрудный карман пиджака всегда был сальный, потому что он курочку клал туда.
Все слушали эту удивительную историю, не перебивая.
– Сталину даже не удалось его расстрелять, – сказала бабушка несколько хвастливо, как будто гордилась революционером Ренгником, – он умер от туберкулеза, была у него такая счастливая возможность. А я дружила с его дочерью Тамаркой, – заключила бабушка. – Вот такие дела.
Клавдия подала чай, все расселись вокруг стола, чувствуя себя чуть-чуть по-другому, не так, как до случившегося нынче вечером разговора, и разошлись спать, уговорившись, кто и чем занимается завтра утром.
Бабушка обещала выяснить, что было в старом доме во время войны и откуда могла взяться фотография. Для этого нужно позвонить Ивану Ивановичу, запудрить ему мозги как следует и убедить его в том, что ее этот вопрос интересует из чистого любопытства. Ну, может, она вступила в общество юных следопытов и теперь идет тропами Великой Отечественной войны!
Клавдия взялась расспросить деревенских знакомых про самого Петра Мартыновича и про его учительскую деятельность, а Юра обещал выяснить что-нибудь про родственников. «По своим каналам», как выразился он.
Таким образом, на сегодняшнее утро Анфису решительно не волновала судьба бритого сэра Квентина по имени Илья Решетников, и ввязываться в новую авантюру ей совсем не хотелось.
Но поздно, поздно!..
Яичница, круассан, торт и малина были съедены, кофе выпит, и ничего не осталось такого, из-за чего можно было бы еще отложить свое «независимое расследование».
– Моя дорогая, – провожая ее утром, сказала бабушка, – боюсь, что ты даже не подозреваешь, в какое отвратительное дело впутываешься! Еще только бандитских разборок тебе не хватает!
Анфиса и представить себе не могла, насколько на этот раз бабушка оказалась права!..
Примерно в полдень Мика сказала себе, что она, пожалуй, близка к истерике.
Она не знала хорошенько, что значит быть близкой к истерике, но такое состояние ей нравилось. Оно означало, что Мика готова разрыдаться – вот уже глаза налились слезами, – что все очень плохо, даже не плохо, а ужасно, что кошмары сегодняшней ночи продолжают преследовать ее, что она не может, не может больше!..