Дети богини Кали
Шрифт:
Белка повернулась и медленно побрела по коридору. Все отпустило её, она чувствовала легкость в теле, непривычную легкость, воздушность, словно она опустела, как мешок, из которого вытряхнули содержимое. Но это было, пожалуй, приятное чувство. Удивительно сильная гибкая брюшная мышца подтянулась – живот снова стал почти плоским, силы прибывали с каждым мгновением, ноги перестали дрожать, и потихоньку возвращались к Белке те тяжелые мысли, с которыми она покидала соседнее здание. «Прости себя сама…» – вспомнились ей завершившие разговор о Малколме слова Мидж.
"Как же это жестоко, черт побери, знает ведь, что не прощу. Теперь особенно…"
Перед
Она открыла дверь жилого блока. В первую минуту она даже не обратила внимание, что кровать контрактницы опустела. Гиола сказала ей:
– А соседку-то нашу позвали куда-то…
Белка прилегла на свою постель.
– Ух ты! – воскликнула блондинка, заметив отсутствие у неё живота, – ты уже все что ли?
– Всё, – сказала Белка, устало прикрывая глаза.
– Мальчик все-таки или девочка была?
– Я не знаю, – отмахнулась Белка, – отстань.
–
Контрактница вернулась через два дня и тоже с плоским животом. У неё было шесть месяцев.
– Ты что это? – спросила Гиола, – Рановато поди?
– Мне прервали досрочно. По показаниям. У плода обнаружилась какая-то генетическая болезнь, знаешь, их тех, что вызывают слабоумие и разные параличи. Государству не нужны уроды, да и родителям проблемы ни к чему. Подписали бумагу, и всё.
Белка села на кровати.
– Пожалуй я теперь расторгну контракт, – продолжала соседка мрачно, – Ну её к черту. Это был не мой родной ребенок, конечно, каких-то чужих людей, о которых я ничего не знаю и не узнаю никогда, но тем не менее… Я считала себя хладнокровным человеком, девки. Только знаете, что я вам скажу… Он ведь был живой, когда родился, он пытался кричать, ещё не умея, недоразвитыми голосовыми связками, и это был такой страшный звук, девки, когда он, ещё живой, но обречённый, кричал из последних сил, кричал, призывая этим криком помощь, мать, саму Всеблагую, не знаю кого… Вооруженные наукой люди иногда становятся просто безжалостными. Я желаю вам никогда не узнать, как кричат недоношенные дети. Представляете, он прожил ещё минут десять, пока меня осматривали. Он лежал в лотке среди кровавых помоев, дергался, и все вопил, до самого конца, этим жутким скрипучим звуком. А врачи, что занимались мной, даже не смотрели в ту сторону… Пречистый и Всеблагая. Я не знала, что такое бывает на свете.
И тогда Белка подумала, что Мидж совершенно не права, относясь снисходительно, свысока, как к чему-то легкому и даже приятному, к службе в СР. Пусть даже она действительно герой, получивший
"У нас тут своя война."
–
В офицерской играли в карты. По вечерам, когда смолкали над горами залпы автоматических зенитных орудий, и возвращались в ангар к дежурным военным механикам побитые роботы, или днем, в те часы, когда зной становился так силен, что на красные камни крутых склонов невозможно было ступить – в это время вынужденного безделья младшие офицеры обычно расслаблялись: рассаживались после ужина, развесив кителя на спинки стульев, курили самокрутки с ароматическим табаком, лузгали семечки, играли или вели неспешную беседу, сдобренную традиционными сальными анекдотами.
– Как вы думаете, почему форменные носки такого цвета? – спросила одна из девушек, с удовольствием выложив прямо на стол наконец-то освобожденную от ботинка длинную ногу в темно-серой штанине и безупречно белом носке, – это нечто вроде дополнительной экзекуции? Если без машинки их стирать, так руки в воде растворятся прежде, чем вся грязь с них сойдет.
– Это чтобы вы не ленились, лейтенант Майер, и чтобы никто не ленился. Покуда отстираешь белые носки действительно до белого, а не до светло-светло-светло-серого, как бывает обычно, воспитаешь в себе упорство и желание защищать интересы родины до конца, – метко изображая пафос, свойственный агитационным речам сотрудниц комитета по идеологии, ответила ей другая девушка.
Все засмеялись.
– Или таким образом нас всех тут заранее приучают к мысли о белых тапочках, – мрачно усмехнулась старший лейтенант Зубова, – а вообще уберите ноги с карточного стола. Здесь, между прочим, находятся старшие по званию. И ваши подвиги на поприще стирки, они, я думаю, уже оценили.
– Да она просто завидует. Все знают, что у Майер рост метр девяносто шесть и самые длинные ноги, – раздался над столом чей-то шепот со смешком, но как только Зубова повернулась на звук, все стихло.
Она гневно шарила глазами в поисках обидчика, пока на плечо ей не легла примирительно рука старшего лейтенанта Шоны Друбе.
– Ну что, девочки, кто играет? – спросила Шона; в кармане её кителя обнаружилась всепремиряющая стопочка изрядно потертых пластиковых карт.
Комната пришла в движение. Застучали, зашаркали по полу пододвигаемые стулья. Только одна девушка осталась на своем месте, в углу. Она сидела, накинув на плечи китель с погонами младшего лейтенанта и склонившись, писала что-то в блокнот, разложенный на коленях.
– Ты играешь, Корнелла? – окликнула её Шона.
– Нет.
– Да отстали бы вы от неё, – с шутливым упреком воскликнула младший лейтенант Гейсс, та самая, что минуту назад столь убедительно рассуждала о воспитательной роли белых носков в армии, – у неё же это, как его… Вдохновение! С ангелами человек общается, а вы тут лезете со своей грубой реальностью.
– Не ерничала бы ты, Гейсс, – младший лейтенант Майер недовольно поморщилась, – есть вещи, о которых лучше не шутить. На войне человеку всегда нужна какая-то отдушина. Смысл. То, ради чего он выживает. И над этим смеяться грешно.