Дети большого дома
Шрифт:
— Такое затишье всегда к буре! — изрек он тоном оракула.
И, посмотрев вверх, добавил:
— Небо-то ясное, но все равно быть грозе!
На лице главврача мелькнула улыбка, столь редко озарявшая лицо Ивана Ляшко.
Он с. мягкой иронией спросил коллегу:
— Почему бы вам не писать стихов, Яков Наумович?
Тот с удивлением взглянул на Ляшко и, подумав, ответил:
— А почему вы думаете, что я их не пишу? Кто глубоко чувствует, тот не может не писать стихов.
— А разве среди хирургов встречались поэты? — справилась Вовк.
— Вероятно, встречались. И если
Послышался продолжительный гул, затем глухие раскаты, слившиеся в беспрерывный грохот.
— Началось! — проговорил торжественно Яков Наумович.
Вместе с комиссаром санбата Аршакян пошел осмотреть хаты и палатки, в которых должны были разместить раненых и делать операции.
Грохот нарастал. Проводив, взглядом стаи самолетов, направлявшихся в сторону врага, все собрались в одной из хат, чтобы позавтракать, позднее могло не оказаться времени зайти в столовую санбата. На лицах врачей читалось то беспокойство, которое бывает у бойцов перед атакой. Они готовились идти в бой против смерти, вооруженные сверкающими ланцетами, щипцами и всем, что составляло их оружие. Некоторые молча хлебали гороховую похлебку с большими кусками мяса, иные ели, не глядя в тарелки, продолжая говорить.
Иван Ляшко, как всегда, хранил молчание. И, как всегда, оживленно выражал свое мнение Яков Наумович Кацнельсон. Он что-то разъяснял, не колеблясь высказывая самые смелые предположения. Энтузиазм его не знал границ, слова лились нескончаемым потоком.
Вошли Аршакян и комиссар санбата.
— Здесь для вас есть места, товарищ комиссар, товарищ батальонный комиссар! — позвала Мария Вовк.
— Сюда, сюда пожалуйте! — повторил и доктор Кацнельсон.
В этой комнате помещался и штаб батальона. Аршакян подошел к стоявшему на подоконнике телефону, заглянул в таблицу. Набрав несколько номеров и не получив ответа, он все-таки продолжал звонить. Наконец ему ответил начальник штаба батальона связи Сурен Хачатрян. Армянский язык был в эту минуту кстати, мог служить шифром.
— Что ты можешь сообщить, Хачатрян? Я говорю из тыла, от врачей.
Голос Хачатряна доносился прерывисто:
— Форсировали уже… Прямо через реку… Он разрушил мосты.
— Дальше, дальше?..
— Первым переправился Дементьев… Но за рекой задерживается что-то… Успешны дела Самвеляна. Немченко ранен, был с батальоном…
— Тяжело?
— Говорят, нет.
— Дальше?
Голос прервался. Тигран положил трубку, позвонил снова. Ответа не последовало. Крепко сжимая трубку телефона, Тигран молча ждал. Всем было понятно: замначполитотдела спрашивает о том, о чем каждому из них не терпелось узнать. Зазвонил телефон. Тигран поднес трубку к уху. Звонил Хачатрян. Узнав, что у телефона Аршакян, он продолжал:
— Наши железные кони следуют за врагом по пятам… Ну, железные слоны (речь шла о танках)… Дементьев прорвался к главному ангелу… переведи на русский! (Речь шла о селе Архангел.) Заняли село молочного скота… переведи на русский! (Он подразумевал Коровино.) Там Самвелян. Сергеенко
— Ты не ошибаешься? — переспросил Тигран. — Как будто нет такого села.
— Как это так? — удивился Хачатрян. — Титул Льва Толстого по-русски и четыре буквы окончания — вот тебе и село! Понятно? Переведи на русский!
— A-а, понятно! — засмеялся Тигран. (Речь шла о селе Графовке.)
— А потери? — спросил он.
— Раненых много… убитых мало. Видно, дойдем до большого города.
Положив телефонную трубку и взглянув на врачей и санитаров, Тигран радостно улыбнулся. Почему бы не сказать им? Пусть и они узнают, пусть знают все!
— Дела идут великолепно, товарищи! — сказал он, доставая из планшета карту.
Все собрались вокруг него, почтительно пропустив вперед главврача. Аршакян медленно наклонился над разложенной на столе картой; острым концом черного карандаша он прочертил вражескую линию обороны, объясняя, в каких местах прорвались наши войска, где они теперь и какие освободили села. Вложив карту в планшет, Тигран заключил:
— Повидимому, вам предстоит немалая работа.
И потому, что при этих словах он повернулся к Ляшко, тот сжал губы и, комкая в руке пилотку, кивнул, как бы подтверждая: «Да, это так». Не сказав ни слова, Ляшко вышел в «хирургическую палату».
— Иван Кириллович не допил свой чай! — воскликнула пораженная Мария Вовк.
Сотрудники санбата группами выходили из хаты.
Оживленно жестикулируя, словно споря с окружающими, сыпал скороговоркой доктор Кацнельсон:
— Нужно почувствовать этот день, товарищи, почувствовать его смысл! Это один из великих дней истории, нужно чувствовать историю…
Никто не возражал словоохотливому врачу. А он все больше увлекался, входил все в больший азарт, то поправляя на носу очки, то снимая и вновь надевая на нос.
— Речь идет не о двух-трех селах — какие-то Архангел, Коровино, Графовка… Это лишь первые слова великой летописи! Нужно видеть будущее, товарищи. Я вижу Холодную гору в Харькове, мост на Северном Донце, и я вижу Киев, товарищи! Вижу очень ясно, хоть и ношу очки. Нужно чувствовать день, чувствовать историю!..
Не прошло и получаса, как у санбата остановились первые автомашины. В кузовах на мягкой свежей траве лежали тяжело раненные забинтованные бойцы, а у бортов примостились получившие легкие ранения. Аромат примятой травы смешался с запахом запекшейся крови. Санитары на носилках или прямо на руках переносили раненых в хаты и палатки. Бойцы с легкими ранениями, отказывались от помощи санитаров, сами спускались с машин, обменивались впечатлениями и шутили с товарищами.
Аршакян приглядывался к ним, расспрашивал. Он заметил, что эти бойцы не похожи на тех, которые были ранены в осенних боях. Не было уже муки и горя, вызванных глубокой душевной тревогой, которая читалась тогда на лицах раненых. Теперь в глазах бойцов читалась вера в будущее, воля к жизни. А лица тяжело раненных были спокойны, словно говорили: «Ничего ужасного в том, что произошло. Я еще буду жить, должен жить!» Аршакян видел и чувствовал душевную силу, которая постепенно накапливалась у преодолевших тяжелые испытания людей, закаляя их волю.