Дети большого дома
Шрифт:
— Понятно всем! — подтвердил Мусраилов.
— А где боец Меликян?
Из последних рядов к Дементьеву пробрался Меликян.
— Я здесь, товарищ подполковник!
Командир полка в темноте пожал ему руку.
— Ну, как подбадриваешь молодежь?
— Как умею, товарищ командир. До сих пор подбадривал словом, утром же буду делом…
— Все ли знают задание?
— Все.
— Смотри, чтоб не дрогнули в бою! А ну, пройдемся немного.
Меликян шагал по окопу рядом с командиром полка, вслед шли командир батальона и командиры рот.
— После боя я подумаю о вас, Минас Авакович, — сказал подполковник.
— Что бы ни
Командир полка остановился.
— Знаю, верю. Завтра надо хорошо повести в бой ребят. Ну, желаю успеха!
Дементьев ушел. Меликян вернулся к бойцам взвода.
— Что он тебе говорил? — спросил Аргам. — И почему отозвал в сторону?
Этот вопрос, видимо, интересовал всех.
— Говорит: «Надеюсь на вашу роту; вы должны первыми форсировать реку, войти в окопы врага», — ответил Меликян. — А я, как старший среди вас, от имени всех поручился: «Будем, говорю, сражаться, как того требует командование!» Разве не верно я оказал? От имени всех дал слово и прошу вас, ребята, чтоб не подвели меня.
— Выполним данное тобой слово, папаша, если говоришь, что поручился, — заверил Бурденко, давая этим понять, что не так-то он прост, чтоб поверить, будто командир полка говорил подобные слова наедине.
— Выполним! — повторил и Алдибек Мусраилов.
Вот уже три дня как в роту приходят и из штаба дивизии, и из политотдела, и из штаба полка; раза два приходили офицеры даже из штаба и политотдела армии. Все интересовались боевой готовностью солдат, видели, с каким нетерпением ждут они приказа о наступлении. Вслед за командиром роты, штабниками и политработниками ходил командир первого взвода лейтенант Сархошев и молча слушал их с неопределенной улыбкой на лице.
Стало известно, что на рассвете ожидается наступление. Командиры теперь приходят чаще, особенно секретарь партбюро полка и парторг батальона Ираклий, друг и товарищ бойцов. В последний раз он пришел с тем, чтоб уже остаться в роте, в окопе своего бывшего взвода.
Никому не спалось в эту ночь. Все с лихорадочным нетерпением ждали рассвета. Кто задумчиво сидел на дне окопа, на земле, кто, грудью опираясь о бруствер, напряженно всматривался в сторону потонувшего во тьме Донца, а кто шагал взад и вперед по ходам сообщения и снова присаживался к товарищам, так и не разогнав тревоги.
Ночь казалась спокойной тем относительным спокойствием, которое может быть на переднем крае фронта. Нервы людей натянуты до отказа, и каждое слово и шелест, каждый звук и выстрел эхом отдаются в душе. В такое время разница в темпераменте людей проявляется особенно ярко: один говорит без умолку, иногда только для того, чтоб не молчать, — это дает возможность лучше переносить ожидание боя; другой становится молчаливым, погружаясь в свои мысли.
Никогда жизнь не кажется человеку такой дорогой, а прошлое таким прекрасным, как перед сражением, участником которого суждено ему стать, и никогда с такой болью не думает он о будущем, как в это время. Что случится через месяц, через год, когда его не будет? Неужели так и не узнает он, что произошло в мире?..
Опершись на бруствер грудью, Тоноян смотрел в темную даль.
Ракеты освещали передний край обороны; были видны прибрежные камыши и пышный куст шиповника на открытой косе, колеблемый ветром.
Тонояну казалось, что он видит даже лепестки цветов шиповника. Гасли огни — и куст пропадал во тьме; когда же вспыхивали новые ракеты, Арсен нетерпеливо устремлял
До самого рассвета, наверно, так и будет появляться и исчезать этот куст шиповника…
Бойцы о чем-то говорили. Арсен их не слушал. Находя, он вновь терял и вновь находил потом ставший родным куст шиповника. Могло показаться, что Тоноян действительно забылся, как вдруг на плечо ему опустилась чья-то крепкая рука.
Это был Микола.
— Вон там, за Донцом, сколько хочешь съедобных травок, — шутливо сказал он, — хоть косилку заводи… Вот счастливая-то жизнь будет!
Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко, давно привык к ним. Он повернулся к товарищу. Ну как ему объяснить получше, до чего вкусны сибех и тахтик, поджаренные на масле с яйцами, политые мацони, как рассказать о способе изготовления блюд из различных овощей? Он опасался, что Микола не станет слушать его, опять поднимет на смех, и потому удовольствовался словами:
— Твой рот не знает вкуса.
Арсен хотел этим сказать: «Не знаешь ты толку в кушаньях».
Микола рассмеялся и обнял товарища за плечи.
— Эх, Арсен, Арсен! Какой ты смешной, но хороший, честное слово!
— Ты сам смешной!
Сегодня Арсен не был расположен к шуткам. Этому Миколе все нипочем. Удивительный человек!
— Ты всегда шутишь, Микола, нехорошо.
— Характер у меня такой. И тебе не советую грустить.
— Я не грустный.
— Потому что ты всегда с Миколой Бурденко. А он недурной хлопец, уж будь уверен! И в кушаньях разбирается, знает в них толк. Вот угощу тебя как-нибудь варениками со сметаной да украинскими галушками — тогда ты забудешь о своих травках! А теперь, брат, не грусти. У меня сердце, наоборот, песней разливается. Весна у меня на душе! Хотел бы я тебе и товарищам ласковое слово сказать, только шуткой у меня все оборачивается. Признаю, плохо воспитан черниговский монтер Микола Бурденко…
В воздухе с шипением вспыхнули новые ракеты, и Арсен, быстро обернувшись к реке, с напряженным вниманием искал, где его шиповник. На этот раз куст показался ему белым, точно был покрыт осенним инеем. В одно мгновение белый цвет сменился зеленым, и шиповник снова пропал.
— Ты там что-нибудь ищешь? — спросил Бурденко.
— Ищу…
— Завтра найдешь, не спеши!
— Найду! — подтвердил Тоноян и рассеянно повторил: — Не спешу, найду…
Они спустились в блиндаж. Бойцы, кто сидя, кто лежа на боку или на спине, слушали Меликяна, что-то рассказывавшего им. Микола и Арсен подоспели к концу, когда Минас уже договаривал последние слова:
— Настоящего человека только позорная смерть пугает. Почетной смерти он не боится. Только бесчестный или несознательный человек проявляет в бою трусость.
— Правильно, папаша! — весело подхватил Бурденко. — Побольше говори нам таких мудрых слов. По возрасту ты всем нам в отцы годишься, имеешь право!
— Молодые политически подготовлены лучше. Но я больше вас прожил на свете, опытом своим делюсь.
— А мы этого и хотим, — отозвался Ираклий. — Опыт — великое дело!
Меликян задумался. Притихли и остальные. Мерцающий свет гильзовой коптилки в стенной нише не навевал, как обычно, сна или дремоты. Сверху, из отверстия под бревном, струился свежий весенний воздух; через неплотно прикрытую дверь уходил густой махорочный дым.