Дети большого дома
Шрифт:
Комиссар передал пришедшему из соседнего вагона политруку сводку Информбюро за последние два дня, приказал прочесть ее бойцам и пошел к дверям вагона вместе со старшим политруком.
Аршакян приказал Сархошеву и Меликяну спуститься с собой. После ухода начальства бойцы начали перебрасываться шутками.
— Зададут теперь комиссары перцу нашим лейтенантам! — сказал кто-то.
Клара обернулась, чтобы увидеть, кто сказал эти слова. Она поняла, что сказанное относилось и к ее мужу, догадалась, что, вероятно, начальство осталось недовольно Партевом. Но к чему они придрались, что он сделал
…Спустившись на перрон, комиссар и старший политрук некоторое время шли молча. За ними также молча шагали Минас Меликян и Партев Сархошев.
Но вот комиссар и старший политрук повернулись к лейтенантам, которые чувствовали, что их ожидает нагоняй.
— Нехорошо вы поступаете, товарищи командиры! — произнес Микаберидзе и после значительной паузы повторил: — Нехорошо поступаете, некрасиво.
Сархошев притворился смущенным.
— Разрешите сказать. Жена приехала проводить, хотел порадовать ее немного. Кто знает, может и не придется больше увидеться… ведь на фронт едем!
Аршакян внимательно разглядывал этого приземистого человека с приплюснутым носом и вдавленным лбом, маленькие глазки которого, казалось, выражали совсем не то, что говорил его язык. Но вместо того, чтобы сделать ему выговор, Тигран обратился к Меликяну:
— Вот от вас я этого не ожидал, совершенно не ожидал.
Меликяну, который был лет на двадцать старше Тиграна, приходилось выполнять приказы его отца, когда самому Тиграну было не больше пяти-шести лет. Сейчас он вытянулся перед сыном старого товарища и своим добрым голосом виновато произнес:
— Прошу прощения, товарищ старший политрук, больше этого не будет.
Старший политрук повернулся к Сархошеву.
— Кто вам разрешил взять жену в воинский вагон?
В первую минуту Сархошев не нашелся, что ответить. Он почему-то не ждал подобного вопроса от Аршакяна.
— Я вас спрашиваю — кто вам это разрешил?! — повышая голос, повторил Аршакян. Он впервые так строго говорил с подчиненным.
— Да ведь очень просилась, не смог ей отказать, — ответил наконец Сархошев. — Сами понимаете, женщина, на войну мужа отправляет.
Аршакян смотрел на него, и опять ему показалось, что совсем иное говорят крохотные глазки Сархошева.
— „На войну мужа отправляет“, — повторил он слова Сархошева. — А разве только одна ваша жена отправляет мужа на фронт? На первой же станции высадите вашу жену, все напитки уберите и явитесь с докладом к командиру полка.
Сархошев промолчал.
— Понятно? — спросил комиссар.
Чувствуя себя оскорбленным Аршакяном, но сознавая всю невозможность выразить свое возмущение, Сархошев решил подчеркнутым уважением к комиссару и покорностью ему уколоть старшего политрука. Он вытянулся перед Микаберидзе и, щелкнув шпорами, отрапортовал:
— Понятно, товарищ комиссар!
— Значит, выполняйте приказ и явитесь к командиру полка с рапортом!
— Есть явиться с рапортом, товарищ комиссар!
Своей готовностью Сархошев без слов ясно говорил:
„Я только тебя признаю и только тебе подчиняюсь!“
„Дисциплина дисциплиной, но не надо быть чересчур
— К чему вы нацепили эти блестящие побрякушки? Немедленно снимите шпоры! Вы не кавалерист, а пехотинец.
Сархошев снова промолчал.
— Вы слышите, что вам говорят?!
Аршакяну следовало бы сказать — „что вам приказывают“.
— Есть снять, товарищ старший политрук!
— Можете быть свободны.
Меликян и Сархошев откозыряли.
Аршакян и Микаберидзе пошли к вагону командира полка.
— Здорово вы прижали Сархошева, — заметил Микаберидзе. — Так и следовало.
— Первые же его слова вызвали у меня раздражение, — хмуро сказал Аршакян. — Решил „весело идти“ на войну»… Я, мол, всегда таким был, таким и останусь. Это не веселость, а бесчувственное безразличие. Таким людям ничего не жаль, они ни от чего не страдают, потому что ничем не дорожат…
Еще долго после ухода комиссара и старшего политрука Сархошев и Меликян оставались на месте.
Раздраженный выговором, Сархошев с сердцем буркнул:
— Тоже агитаторы! А фашисты небось прут вперед.
Эти слова не понравились Меликяну.
— Неправильно ты говоришь, Сархошев, — остановил он.
— Очень уж сух твой Аршакян! Такие высушенные скоро и сдадут, увидишь еще.
Меликян нахмурился.
— Зря ты это говоришь, Сархошев, зря языком болтаешь. Он тебе не пара — его анкета чиста, как вот это небо.
— Миновало время анкет! Теперь жизнь составит новые анкеты. Увидим, кто и как себя покажет, — насмешливо сказал Сархошев.
— И увидишь! Он — сын своего отца. Слышишь? И зря ты тут болтал лишнее…
V
Всего час тому назад Клара Сархошева считала себя чуть ли не самой счастливой на свете. Возможность проехаться до Тбилиси в воинском вагоне казалась ей исключительной удачей. А теперь, высаженная на какой-то безвестной станции в ожидании обратного поезда, который должен был прибыть лишь вечером, она была раздражена. Люди казались ей злыми и завистливыми. Ловкость ее мужа колола им глаза, потому что мало кто умел устраиваться в жизни так, как он, — думала Клара.
Кругом были голые и неприглядные горы. Вода в конце перрона, которая непрерывной струйкой вытекала из крана и терялась в каменистой почве, была тепловата и даже неприятна на вкус. На станции не было ни буфета, ни ларька. У Клары пересохло во рту, ей хотелось холодного лимонада, а его не было, да и вообще ничего не было на этой жалкой станции. Два-три деревца, несколько домишек в открытом поле и десятка два кур с несколькими петухами, лениво слоняющимися вокруг строений и клюющими от скуки друг другу гребни. Среди них выделялся один крупный, огненно-красный петух с ярким гребнем; куда бы он ни повернулся, приниженно съеживались перед ним все остальные петухи — маленькие и некрасивые. Заметив Клару Сархошеву, петух-красавец изумленно посмотрел — кто это, мол, заявился в его владения? Поглядел, поглядел, захлопал крыльями и пронзительно кукарекнул.