Дети черного озера
Шрифт:
Уходя со двора Кузнецов, она не искала предлогов: сушеный малиновый лист подошел к концу; младенцу Хмары нужен медвяный корень, чтобы натирать десны. Если Молодой Кузнец решит искать ее, он не будет знать, куда пойти. В лачугу Карги? Или в хижину матери, где Набожа частенько готовила свои отвары и мази? Теперь она считала подарком судьбы запрет матери Молодого Кузнеца держать у них в дому все эти «вонючие склянки» и «тухлое сено». Если супруг твердо решит отыскать ее, но не застанет в материнской хижине, есть еще семь домов, и Набожа может оказаться в любом из них, смазывая сыпь бальзамом из мокричника или накладывая на рану примочку из плакун-травы. Но он не станет унижаться и ходить по домам, ища супругу.
Что-то сдвинулась
— Тебе к лицу жизнь с Кузнецами, — сказала мать Молодого Кузнеца. — Твоя бледность стала привлекательной.
Скорее всего, причина была проста: матери Молодого Кузнеца не нравилось, что сын нередко остается у очага в одиночестве. Он точил нож на обломке песчаника или правил его на полоске кожи, и ласковая ладонь супруги не ложилась ему на плечо, и никто не подносил ему чашу с водой. Как бы там ни было, но стоило Набоже встать из-за низкого столика, как мать Молодого Кузнеца начинала всячески препятствовать ей выйти из дома. То жаловалась, что большой палец на ноге болит, будто его протыкают гвоздем, и спрашивала, не может ли Набожа приложить мазь, чтобы облегчить страдания старой женщины. То ей требовалась помощь при ополаскивании волос ромашкой или распутывании мотка шерсти. Однажды вечером, когда она объявила, что Набожа неважно шьет, и вызвалась обучить девушку этому искусству, та пришла в ужас. Сколько вечеров на гати у нее отнимут? Она обернулась к Молодому Кузнецу в надежде, что тот прочтет на ее лице недовольство и напомнит матери, что его супруга — крестьянка, которая работает в полях в платье, не украшенном вышивкой, или что ее день доверху заполнен всеми этими отварами и мазями. Но вместо этого она увидела глаза супруга, исполненные гордости: ее выучат благородному искусству вышивания!
Набожа пропустила три вечера подряд, затем четвертый. Она держала костяную иглу, слюнявила нитку, продевала ее в ушко. Она спешила, и оттого стежки получались неравной длины или далеко отступали от линии, процарапанной на куске кожи. Она заставила себя шить медленнее, показала свою работу матери Старого Кузнеца, но, хотя каждый стежок был теперь одинаковый, Набожа пропустила еще один вечер на гати. «Бегущий стежок» — это только один из швов, сказала мать Молодого Кузнеца. Нужно еще освоить шов «за иголку».
Набожа изучила и его, но прошел еще вечер, прежде чем мать Молодого Кузнеца удовлетворенно кивнула. Дальше последовало шитье «в раскол», за ним стебельчатый шов, а потом петельчатый.
— Сколько еще? — спросила Набожа, втыкая иглу в шкуру.
Молодой Кузнец положил ей руку на плечо, словно говоря: я понимаю, как ты устала, — и ушел за шерстяную занавеску. Набожа услышала, как открывается сундук, и вскоре Молодой Кузнец вернулся с крошечной кожаной шапочкой в руках.
— Для нашего малыша, — сказал он. — Попробуй расшить ее, глядишь, и умение твое пригодится.
На глазах у Набожи выступили слезы, покатились по щекам. Это были и слезы радости оттого, что их обетованное дитя будет носить украшенную вышивкой шапочку, и слезы печали от понимания, что она недостаточно хорошая супруга, и слезы скорби о потерянных одиннадцати вечерах. Теперь ей придется сидеть у огня и торопливо шить, мечтая скорее завершить работу и отправиться на гать, отделавшись от урока, связавшего ее по рукам.
Набожа взяла шапочку из рук Молодого Кузнеца и, поддавшись внезапному порыву, коснулась его щеки.
Она выбрала шерсть: глубокую желтизну золотарника, красную ржавчину кровяного корня, синеву вайды. «Бегущий стежок» был самым быстрым швом, стебельчатый — сподручнее для плавных линий, а петельчатый — самый отрадный глазу. Она обшивала край шапочки, намечая место, где ляжет первый круг стежков. При неверном свете очага завязала узелок, протянула иглу сквозь кожу, чуть помедлила и принялась накладывать «бегущий стежок», который займет меньше времени.
Однажды она осознала, что забыла сжевать крапивный лист и сказать «сегодня я беру Арка». Потом не могла с точностью вспомнить, один раз пропустила или два. Порой, сощурившись, она глядела через прогалину на Молодого Кузнеца в кузне и внезапно ощущала глубокое чувство, бездонную нежность. Она знала любовь, подобную лихорадке, возникающую независимо от воли, и вооружалась против этой неукротимой силы. Она сорвала горсть листьев крапивы — горячий трепет растекся по языку, по внутренней стороне щек, по деснам — и не стала охлаждать жжение прибрежным щавелем. Как вышло, что ее чувство к Арку начало ускользать? Как она могла допустить это? Любовь не бабочка: сегодня есть, завтра нет. Набожа не отступится, не подведет его.
Арк не исчезнет.
Теперь она начала лгать. В преддверии новой луны сказала, что ей нужно приготовить корень кошачьей травы для селянок, страдающих с приходом кровей, хотя на самом деле запас у нее был изрядный. Мать Молодого Кузнеца склонила набок голову, сжала губы в куриную гузку. Ночь светлая, сказала Набожа, и она знает местечко недалеко от прогалины. В другой раз она заявила, что Старцу требуется примочка для колена, но едва не проговорилась, что примочка уже готова и Старец сам умеет накладывать снадобье, так что ей нет нужды убегать из дому.
Вечера, когда Набожа не лгала, она проводила у огня с иглой в руке, испытывающе поглядывая на Молодого Кузнеца, открывая для себя, что его густо опушенные ресницами глаза не цвета ореха, а скорее серые с золотистыми искрами; восхищаясь тем, как он придирчиво изучает клинок и нередко возвращается к нему, оттачивая на ремне; чувствуя, как ее охватывает тепло, когда он закидывает вопящего, хохочущего племянника себе на плечо и кружит по хижине.
Она не ходила на гать тринадцать вечеров кряду, прежде чем солгала впервые. Затем восемь, до того как солгала во второй раз. Затем шесть. И даже тогда, на гати, вспоминая в мельчайших подробностях лицо и руки Арка, удерживая их в памяти, она скрипела зубами от усилий. Она плакала — слезы служили обычной подготовкой к призыванию духа Арка, — но скорбь превращалась в оплакивание еще одной бесплодной ночи. Ей хотелось колотить кулаком по бревнам гати — но нет, кулак не был звеном той цепи, что прежде обычно притягивала Арка к ней. Набожа возвращалась на прогалину подавленная, перебирая в памяти точную последовательность предыдущих вечеров, продолжительность своих слез, положение коленей, когда она переворачивалась на бок. Она все исправит, сократит разрыв до следующей лжи. Она не станет торопиться на гати, не станет цепляться за воспоминания. Она дождется, когда ощущение Арка само снизойдет на нее. Но ни в следующий раз, ни потом кожа не покрывалась мурашками. Арк ускользал от нее, постепенно отходил тем дальше, чем ближе делался Молодой Кузнец, занимая место в ее сердце. Набожа закрыла лицо ладонями.
Приближалась ночь Усопших — порог, за которым начиналась холодная, бесплодная Зябь. В эту ночь ворота между тем и этим миром оставались приоткрытыми, и духи праотцев, потерянных детей и возлюбленных подступали ближе. Болотники собирались на берегу Черного озера, вспоминали ушедших любимых, притягивали их к себе. Эта ночь была лучшей возможностью для Набожи удержать тающую тень Арка. Она задохнулась, осознав, что его появление в ночь Усопших будет означать, что он скорее обретается в Другом мире, нежели в каком-то отдаленном уголке Римской империи.