Дети горчичного рая
Шрифт:
Кэт беспокойно задвигалась на своем месте, стараясь подобраться как можно ближе к брату: не удастся ли ей подслушать еще что-нибудь? Однако Фэйни соблюдал осторожность и теперь еле слышно шептал Рою:
— Как тебе кажется, Парк Бийл не раздумает?
— Конечно, нет, — также шепотом отвечал Рой. — Когда я сказал ему, будто Робинсон и его товарищи смеются, что такого горе-спортсмена назначили главным судьей, он прямо позеленел от злости.
— Ох, ну и дипломат же ты! — польстил Фэйни. — Мне бы никогда до такого не додуматься!
Пока они шептались, Кэт тоскливо думала, как бы ей незаметно ускользнуть, чтобы успеть предупредить Джона или самого Чарли. Но за ней неотступно следила миссис Мак-Магон: она вовсе не хотела выносить язвительные
Пока девочка придумывала, как бы удрать из-под надзора, в театре наступила тишина.
Мисс Вендикс, снова сладкоречивая и сладкогласная, объявила:
— Сейчас перед вами, по установившейся у нас традиции, будут зачитаны имена храбрейших и достойнейших сынов Америки. Они были гражданами нашего города и отдали свою жизнь за процветание нашей дорогой страны. Это были люди великой душевной красоты, и мы сегодня почтим их память… — И мисс Вендикс приложила к носу крохотный сиреневый платочек.
Клиффорд Уорвик, который заменял заболевшего мэра Партриджа, вышел на сцену. В руках у него был пергаментный свиток. На таких свитках некогда писались папские индульгенции, заранее отпускавшие грешникам все их грехи. Голосом, таким монотонным, что он навевал дрему, Уорвик начал читать имена погибших на войне стон-пойнтцев. В зале сидели не дыша: тут были жены, отцы, братья, дети погибших, и каждый с невольной дрожью ждал, когда же произнесут дорогое имя. Салли и Чарли тесно прижались друг к другу: все их чувства были обращены туда, на сцену, где в освещенном кругу стоял вялый толстый редактор и, комкая гласные, гнусавя, читал этот печальный список.
Кое-кто в зале уже плакал, вспомнив, что родной человек никогда не вернется и уже не будет веселиться на празднике Весны.
Имена шли не по алфавиту. Здесь, очевидно, существовал какой-то другой порядок, известный только составителям списка. Среди имен погибших не было именитых и состоятельных граждан Стон-Пойнта. Не было по той простой причине, что все они успели вовремя укрыться от мобилизации в теплых и безопасных местечках. А пойти добровольцем — ну, уж ни один из владельцев крупных предприятий или банков не пошел бы добровольцем, да на него стали бы смотреть как на белую ворону, если бы он так, вдруг, ни с того ни с сего отправился добровольцем на войну. Кому же не известно, что на войне убивают! А разве хочется человеку, имеющему круглый капитал, быть убитым! Поэтому жертвами войны были люди из среднего и низшего сословия: клерки, приказчики, мелкие лавочники, страховые агенты, комиссионеры, владельцы киосков и газолиновых станций. Этих Уорвик упомянул в первую очередь. За ними по списку шли шоферы, грузчики, носильщики, посыльные, лакеи из ресторанов, музыканты, швейцары, рабочие с заводов и ближних ферм. Каждое знакомое имя встречалось сочувственным шепотом, соседи оглядывались на близких погибшего и печально кивали им. И в этом сочувствии было великое утешение, в котором нуждается каждый, потерявший близкого.
Чарли взял мать за руку. Как горела и дрожала эта рука! Сейчас, сию минуту будет произнесено имя Тэда Робинсона, и все друзья посмотрят на них и взглядом выразят сочувствие их горю.
Оба — и мать и сын — обратились в слух, каждый нерв в них был напряжен. Вот Уорвик дошел почти до самого конца, вот он читает последнее имя…
Салли откинулась на спинку стула:
— Чарли… Что же это?..
Но Чарли и сам сидел словно оглушенный. Вдруг он вскочил.
— А почему в списке нет моего отца? — закричал он вне себя от обиды и боли. — Почему его нет? Он тоже погиб за Америку!
Уорвик стоял, растерянно щуря глаза. В зале сначала приглушенно, а потом все явственнее, грознее поднимался гул. Это черные ветераны, оскорбленные тем, что и после смерти для них нет ни равенства, ни справедливости, все громче заявляли о своих правах.
— Это… это, очевидно, недоразумение… Я… я выясню. — Уорвик беспокойно вертел во все стороны головой. — В чем дело, джентльмены?
— Слишком много придется тебе выяснять, продажная
Шум разрастался. Теперь волновался не один только «черный ряд».
Беннет, Гирич и другие рабочие обсуждали что-то громко и взволнованно.
Внезапно наступила тишина.
Все взгляды обратились на широкий средний проход, по которому, громко стуча деревяшкой, шел высокий, статный негр с засунутым в карман военной куртки правым рукавом. В здоровой, левой руке негр нес серьезного черного малыша лет двух.
— Цезарь! Это Цезарь! — раздались голоса. — Цезарь, скажи ему, что мы обо всем этом думаем!
Среди полного молчания Цезарь дошел до сцены. Несколько рук протянулось помочь ему взобраться на сцену, но он их отстранил.
— Я сам, ребята, — сказал он негромко. — Надо привыкать.
Мисс Вендикс испуганно метнулась со сцены и пропала куда-то. Цезарь даже не посмотрел на Уорвика. Теперь он стоял на самой середине сцены, большой, красивый, освещенный снопами голубоватого света.
— Тут вот сынок моего погибшего товарища Тэда Робинсона жалуется: забыли об его отце, как вообще забыли упомянуть многих негров, которые так же храбро, как и белые, сражались за Америку и отдали за нее свою жизнь, — начал Цезарь. — Но пусть мальчик Чарли не обижается: пусть он знает, что хозяева и начальники забыли не только мертвых, но и нас, живых. И не только негров, но и живых белых, скажу не стесняясь! — Цезарь повернулся к Уорвику и с улыбкой посмотрел на него: — Вы видите перед собой, редактор, одного из тех дурней, которые воевали и воображали, что после такой страшной войны на земле все люди подадут друг другу руку и наступит всеобщий мир, братство и счастье. А что мы увидели, когда вернулись? Мы увидели, скажу не стесняясь, что все наши надежды пошли на съедение собакам. Мы увидели, что все стало даже хуже, чем прежде…
— Много хуже, парень, даю слово! Много хуже! — раздался из зала чей-то усталый голос.
— Я не говорю о нас, калеках, — продолжал Цезарь, сверкая глазами. — Нас давно уже списали со счета. Но вот они, — он подбородком указал на своего мальчика, — наши дети… Что их ждет? Какая судьба? Я вам выкладываю, ребята, всю правду, как она есть. Я говорю вам: черный или белый ребенок родился в семье бедняка, ему все равно не видать настоящей жизни, если мы не возьмемся вовремя за ум. — Он приподнял на левой руке сына: — Этот малыш уже получил боевое крещение, узнал, что значит быть голодным. Он — настоящее дитя Горчичного Рая. — Цезарь перевел дух и пристукнул своей деревяшкой. — Вот недавно в Европе происходил Всемирный конгресс сторонников мира. Я знаю, все вы, ребята, рвали друг у друга газеты, чтобы прочитать об этом конгрессе. Еще бы! Все мы довольно повоевали и ни за что не хотим новой войны. И мы радовались, что шестьсот миллионов человек, которые прислали на этот конгресс своих делегатов, того же мнения, что и мы. А наши хозяева, у которых на складах лежит столько военных игрушек, потихоньку, без нашего согласия, подписали военный союз. И теперь нас морочат, вбивают нам в голову, будто нас спасают от коммунистов, будто коммунисты намереваются захватить всю Америку в свои руки. Скажу не стесняясь, нас просто натравливают на передовых людей мира и пугают красной опасностью, потому что хозяевам не терпится пустить в ход заготовленное оружие и атомные бомбы и получить за них много новеньких долларов.
В зале грозный гул вздымался, словно морской прибой. Цезарь видел со всех сторон обращенные к нему суровые, гневные лица друзей и товарищей по оружию.
— Говори, Цезарь, не смущайся! Все выкладывай, пускай послушают! — раздавались взволнованные голоса.
И Цезарь говорил, говорил о несправедливости хозяев, о тяжелом труде бедняков.
Он сказал, что честные люди во всем мире должны соединиться и протянуть друг другу руку.
— Правильно, Цезарь! Верно! Не хотим войны! Долой войну!. — загрохотал зал.