Дети мертвых
Шрифт:
Поскольку музыка после короткой борьбы сдалась держателю транспортного средства, он страстно дирижирует, вскидывая свои кости (пожалуйста, не забудьте потом всё привести в порядок!). Женская материя, наполняющая внутренность машины, развилась в густовласую, махровую стихию, которая между тем уже опутала весь автомобиль. Клубок перепутанных клеток и несколько неказистых линий, которые открываются на женщине для местного сообщения и, нагруженные огнём этого мужчины, срочно отъезжают на Лилипут, не делая вид, будто человек есть что-то особенное в природе. Дым коромыслом, поскольку фокус непростой, но штучный товар женщина (её можно заказать даже по каталогу рассылки из самых удалённых уголков, причём с правом возврата и обмена!) в два счёта перемалывается штамповочной машиной между филейными частями. С высоты одной австр. теннисной площадки, которая, поскольку стемнело, была перемещена в автомобиль, причесал бравый паренёк, и он чешет прямо сквозь создание, добытое в качестве партнёрши, добиваясь победы в первом сете. Его тело, Иисус, спущено сверху, конь скачет, слегка взмыленный, и, как вода по трубке, проходит сквозь это воплощение идеала женщины насквозь, которое просто всюду — как вверху, так и внизу, как справа, так и слева. Он и его семя! Он знай себе поливает, не получив от этой женщины никакого впечатления, своё тело он получил свыше, и теперь он снят с крестца. Конечно, теперь я это ясно вижу, поднимается что-то, создание, логично, Логоса: первооснова, почва, которую этот кобель достаточно долго бесплодно удобрял своими любимыми шариками. Почти ни одного из них он не взял, и его терпеливое, его врождённое, его прожжённое существо теперь обернулось против отца и в равной мере против матери. Этот отросток на нижнем конце человека всё ещё мощно изливается, одна рука ему в этом помогает, она его выжимает до тех пор, пока оттуда не вытекает лишь тёмная вода, крохотный задний двор с игровой площадкой для рыб. Вы, милые читательницы и читатели, получили здесь странное письмо. Пока вы его разгадываете, из костемёта уже брызнули сладкие капли. К сожалению, от них делаются либо толстыми, либо квёлыми, либо тяжёлыми. Бесформенная телесная затычка, которая
Мужчина — это смертельный патруль женщины, однако женщина — смертельный штраф мужчины. В момент смерти женщина отнимает у мужчины своё тело, и тогда ему некуда деться со своим. Мама! Наконец-то она может сотворить из этого своё лучшее, страшносудное блюдо. Ведь она творила из этого жизнь, тогда как мужчина только рыскал по округе. Теперь она мстит за себя и склоняется к коляске, в которой покашливает дряхлый мертвец и глотает воду, но даже вода предпочитает перемещаться воздушными путями и нечаянно перекрывает дыхательные. Этот светофор опять не работает, а водитель сам не знает, как выйти из положения: ведь живёшь действительно только раз, чего вы я о нас никогда не подумала. Его детород должен быть устранён. Но если он зачинает меня, то пусть остаётся.
Мои домашние обстоятельства вынуждают меня хотя бы раз сказать правду: будто мотыгой, косилкой или электр. ножницами прошлись по этому отдыхающему, который лежит сейчас перед нами в своей машине, широко раскрыв глаза, целиком вырванный (антикосмическая, антикосметическая принципиальная позиция, которая выступает скорее за аскезу, чем за подчёркнутый либертинизм!), и брюки, трусы, которые он ещё пытался снять добровольно, висят, растрёпанные, у него на щиколотках. Верхняя часть туловища вместе с руками связана остатками рубашки, весь перед обнажён, как будто для того, чтобы к нему сразу же можно было приладить аппаратуру реанимации или спасения. Может быть, его детородный орган, вырванный с корнем, пытался договориться с отцом-исповедником на разумных основаниях. Тщетно. Человеческая масса протискивается вперёд, пока не лопнет мера; она сама себя то и дело выводит из строя, как только сталкивается с другим континентом, скопившим в себе достаточно сил. Ведь кто-то или что-то всё же есть на свете, если мы тоскуем по нему? Но оно исчезает у нас из-под носа. Мы тоже исчезнем. Ведь уже куплен новый каталог, и мы уже тоскуем по чему-то совсем другому. По месту, на котором могли бы спастись хотя бы звёзды, я надеюсь. Чтобы пустые глазницы даже перед лицом смерти могли эскортировать свитой каждое их движение. Камеры всё это запечатлеют. Из кровавого компоста лобковых волос исчез червяк, который там так долго копался под нашим щёлкающим наблюдением, мои дамы. Может, он разоблачил себя в том качестве, каким хотел обладать, зародыш, основа всего, что в природе хочет расти дальше и направляется к гибели. Родовой орган — это растение, которое постоянно отрывается от своего собственного корня. Тут всё ждёт новостройки, внутри которой, уж пожалуйста, должен жить эротический момент ещё до того, как мы въедем туда сами, чтобы мы могли прийти в бесконечное вращательное движение. Пока однажды с нас не сорвётся весь туман чувств, под принуждением центробежной силы, вот именно: бежать, скорее бежать прочь от других, пока не поздно! Сейчас мотор сдох, его батарея села, потому что фары оставались включёнными. Человека так и гонит к злому, пока он не завяжется узлом.
Вывалив язык, причуиваясь и приглядываясь, носом к земле трусит существо в клочьях баварского платья, то есть в чём-то вроде абажура, обтянутого человечьей кожей, такой же носит — правда, больше и красивее — госпожа Кэролайн Райбер, под спудом которого и сегодня вечером, в двадцать часов пятнадцать минут, затеплится слабый, слегка тлетворный могильный светильник. Фигурка спешит по холодеющему к ночи доролсному покрытию. Оставляет множество следов, секрецию, которую она, со свойственным ей прилежанием, так же оставляла при мытье посуды и у плиты. Пышущий жаром костёр из костей. Собаки брешут, существо отбрёхивается. Несколько кусков мяса она сунула в карман передника, на память из времён, когда она следовала правилам месячных и из окон её тела выпадала неделя, а потом забиралась обратно. Садясь в машину, мы очень осторожны: очищаем обувь от грязи, защищаем пол резиной, прежде чем дать газу и ринуться в гору. О, горный мир велик: гостиница далеко позади, да мы и съехали с неё. Иисус Христос, верховный местный, висит на стене. На его полуобнажённом теле, в отличие от бога, голая — суть, короче: суть раскрыта, окровавленные клочья набедренной повязки элегантно откинуты, чтобы чужой мог поспорить с отцом из-за прикида (ангел небесный, скорбящие мёртвые, яростный чёрт, женщины, привязанные к деревьям и удушенные собственными колготками, потому что не впустили этих демонов в новейший ресторан. Я лично думаю, что виноваты были их старомодные брюки морковного цвета), ведь что для отцов было верхом достижения, то для нас предел падения. Почему это бог носил такую короткую юбку! Снять немедленно! Тут приходит Мария и суёт нос не в своё бельё, не в свою чавкающую, живоглотную машину, на которую наехал Папа Римский (потому он всё ещё в дороге!). В такой жалкой эрзац-одежонке приблизиться к женщине, чтобы потом держать её только за сестру и даже не подержаться за неё — ну уж нет. Мы должны держать марку, то есть носить фирму. И она должна быть отчётливо видна на наших пиджаках и джинсах, если мы хотим оторваться, иначе мы в пролёте.
Кровавый, выдранный обрывок полового члена аккуратно положили радом с мёртвым телом. Насекомые заглядывали внутрь и в первую очередь брали то, что не приходилось долго отгрызать. Остальное тоже никуда не уйдёт. В залитых кровью лобковых волосах паслись и услаждались мухи, которым, вообще-то, пора было отправляться спать. Должно быть, они прилетели на свет. На надкушенное и брошенное горло нацелились, не мигая, круглые глаза. Горловой хрящ можно объедать до объедка. Горные галки и грачи, которые только что на глазах природы освобождали от глаз стада ягнят и оставляли голые пеньки, выжидают, не придёт ли кто ещё. Потом и они подлетают подобрать человеческое семя, чтобы, в конце концов, ничего из него не сделать, его по-прежнему больше, чем сделали мы. Как сосиска в соку, лежит этот мучной мученик, извергнутое тело, брошенное акушеркой. Кто теперь придёт ему на помощь, вечному актёру на красной площади, на гаревой дорожке? Надо было точнее мерить сыр, вино и людей, а меру он потерял. Надо было смотреть, кем грузишь и без того уже сытую машину. Кто теперь поверит этому мужчине, какой большой член был у него при жизни? Скоро номера его машины передадут по телефону, и чудовище будет объявлено в розыск. Материальное передано материи, а бренное мы всегда предавали земле.
И в доказательство того, что я права, вот вам универсальное меню, чтобы вы могли себе выбрать из прошлого любимых усопших: сегодня выиграл ТОРГОВЕЦ МЕХОМ ШТЕРН. Ура! Завтра он даст вам подтверждение на партию, что он хочет вам её продать. Но вы сперва должны осведомиться у партийных референтов, нужно ли вам для этого ремесленное право, но я думаю, что нет, поскольку есть новое постановление, что его можно получить потом, только я не знаю, распространяется ли оно и на скорняков. Вы можете поговорить с мастером-установителем, очень приятный человек. Вы должны представить также копию свидетельства об образовании и копии свидетельств медицинского страхования ваших сотрудников. Только соберите всё заранее! Несмотря на это, сезона у скорняков не будет, поскольку торговцы мехом завалены работой, как в разгар сезона, и глупые христиане как с цепи сорвались, скупают всё у бедных, которые должны эмигрировать. Смотрите, как бы вам не пришлось остаться в полном одиночестве, когда вы больше не найдёте ни одного предприятия для присоединения! Да, как там всё прошло с телами, им уже не надо утруждаться, если они вылетят в трубу так, что и имён их не останется. Но довольно, госпожа автор, растекаться в этом победном тепле! Никто не должен видеть столько бесплодности, сколько её содержится в вас. Будет лучше, если вы отступите от этого чуть-чуть подальше.
ОБЛИВАЯСЬ ПОТОМ, Эдгар Гштранц ринулся к крутому повороту, последнему замедляющему препятствию перед тем. как покажется крыша гостиницы. Где-то там примостилась и комната Эдгара. Любая власть сейчас могла бы подхватить его и унести с собой, в этом он похож на многих земляков: они всегда голосуют как все, а потом удивляются, что история, которую они, несущие колонны, только что мощно подняли над собой, вдруг оказалась у них за спиной, и тут же чувствуют прямой удар справа. Не того они хотели, топчась вечерами возле кино и смертельно скучая, потому что каждый день крутят один и тот же фильм. Эдгар привык доверять судьям-счётчикам. Его спортивные снаряды оттестированы. С дрожащими стопами этот сын Альп, дистанционно управляемый, докатился до края; его конечности гладко скользили сквозь ветер, будто сквозь тонкий занавес перешли в другую среду, минуя вторник. Туда, где телезритель проветривает сетку вещания, натянутую перед окном, чтобы потом снова упасть, без сознания, в удобное кресло. Итак, здесь тоже гонят тот же фильм, который он и в кино уже видеть не мог! Предвестник бурана ветрено спрыгивает с вершины горы. Внизу, где уже почти ничего не видно, склон слился с темнотой; стучат ножи и вилки, дурные порой сны грубо овладевают людьми и понемногу их гложут. Этот спортсмен, необъезженный конь, которому его партия ещё покажет, где хоть на волосок да промахнёшься, уже деликатесно подан на своём сёрф-блюде. Он почти уже слышит смех наших дорогих иностранных и местных гостей. Трудно взойти на трибуну, толпа — море, широкая река, которую принц партии резкой хваткой за кобуру заткнул за пояс: его опознавательный знак, его шарф! Глинистая, вялая вода волнуется и шумит, грозя затопить его. А он только того и ждёт, большой мальчишка! Он плутовато погружает свою мерную стопу в эту людскую мелкоту, вода словно глина, густая и комковатая, будто хочет закидать оратора людьми. Наш говорун ступает в эту слякоть, из которой там и сям торчат плавуны, их медленно ворочает поток, эта грязь уже достаёт оратору до бёдер; и уже достала его, по самый болт, который уже с головкой погрузился в поверхностные токи, человеческие сердца бьются тысячами щупальцев, которые из жидкой каши тянутся к НЕМУ. Где помощники? Здесь помощники, акушерки, которые нервными пальцами дёргают за ЕГО молнию, — кто доберётся до него первым? Ну конечно! Функционеры телевизионного стола для завсегдатаев, которые скачут в неудержимых гопаках и польках, задевая друг друга своими лесистыми средними поясами. Или взять вот эту женщину с нормальным поведением, но сейчас она в кокетке, потому что высунулась из воды и сделала стальной мостик, с которого можно прыгнуть. Лицо этой женщины я уже где-то недавно видела. Ну, бог с ней. Молодой вождь чувствует себя великолепно под этой дымовой завесой из людей, но ему уже не по нутру, когда бесчисленные рыбьи пасти хватают его под роговой поверхностью воды, которая не заблестит ни от какого солнца, — рыбы-каннибалы, они суют свои носы в итальянские брюки и трясут его за яйца, не обломится ли им чего. Стая стадных единомышленников, ещё полудети, а уже члены; вот уже и чёлн добыли, в котором, едва оттолкнувшись шестом, сцепились со своими соседями по этому необозримому морю воды, с деревянным стуком, который откликнулся эхом на крутых берегах. Берега забронированы для этих белокурых молодых людей (у некоторых вообще нет волос, без видимого основания, может, чтобы на головах ничего не стояло?) с 8 до 17, потом прокат лодок забит: битком молодых бутузов, сосущих мороженое, давясь словами, которые срываются с губ нашего большого пострела-вездепоспела. Самое большее, что им позволено: раз в день сделать паузу с твиксом! Набольшим среди них, которые, каждый с главой, полной крови и вины, сидят в пустых скелетах своих односемейных домиков с гаражом, их главарём позволено влюбиться в теннисный клуб и потом бегать за самим собой, чтобы это окупилось! Их партия даёт гарантию свежести, молодые кандидаты быстро становятся как подменённые, как только обретают нюх. Каждый из них натягивает на себя какую-нибудь ярко накрашенную упаковку жвачки, жрачки или ещё какой парфюмерии, поток, в который они все сливаются, наводняет округу, и они начинают дрожать за данные им посулы: что они ещё побудут в пачке, сплавляя в себя шоколад на отеческом молоке: массы уже по колено стоят в их экскрементах! Потом людей, избравших ЕГО вожаком, заново перепакуют и выложат как приманку. Этот элегантный мужчина хочет всё время нового мяса, а от старого откупится, быстрее, чем газеты разбудят нас своим шуршанием. Оно ещё выпрыгивает щучкой из мутной воды, судорожно хватая приманку, своё трепетное сердце, но потом ему больше нечего ловить. Эта трещина — не морщина, забытая женщиной, не щель, утраченная ею, это её кильватер. Вода была как дерево, которое не расщепить, но теперь она разверста, как свинцовый гроб. Сверху плавают бумажки, как спинные плавники бесчисленных рыбёшек из свиты крупной рыбы, которые потаскивают у неё из пасти кусочки мертвечинки. Они принюхиваются. Всё, что не приплясывает под их дудку в одну затяжку вылетит в трубку, а золу, как обычно, втихаря выбьют там, где нас нет. Поберегись, дорогу кораблю! Серо-синие шарфы развеваются, как шверты мышечной пряжи, спряденной матерями. Парни впрягаются в грязную упряжь своего вожака и отскребают её своим рашпильным шершавым языком. Тучи собираются и разгоняют этих тучных. В буре слышится музыка, песня-пароль, которая подхватит эти рабские тела из грязного потока, и они её подхватят.
Эдгар Гштранц пыхтит вслед за этим образцом жаберного, а то и вовсе бездыханного дыхания, зубы которого, к сожалению, есть у меня такая придирка, растут местами кривовато. Но теперь они должны смотреть, как бы руки у них не выросли из могилы. А то придёт мама и отстегает их прутом. Сверху, правда, насыпана свежая земля, но руки и члены то и дело лезут куда не надо. Молодые парни крутят старую песню, как вертел, и бьют своих матерей (это женщины, которые собственным телом преграждают своим детям путь к смерти, но дети хотят смерти, ах, как изысканно, прохладно, просто фирн! Они готовы облизать, как эвкалиптовый леденец, лоно собственной матери, откуда их один раз уже вышвырнули!). Но стоп, вот ведь лучшая подруга мамы, милейшая госпожа Родина, которая пройдётся по своим парням своей непреходящей сутью, и всем достанется примерно поровну: всем нет и сорока, и каждому побольше фыркающих л.с. (при какой-нибудь стремительно летающей тарелке, с которой можно снять свои собственные пенки, если беспокойные руки соскользнут с руля. И потом стена этого дома, которая мчится на тебя, как откинутая вверх гладильная доска!). Вперёд! А зад пусть спасается в теснине джинсов, где есть одна щель, в которой люди карабкаются вверх по слизистым скалам. Где мой крюк? Глубокая пропасть отделяет крутого верхолаза от остальных, которые всё равно хотят к нему. Они зависли над бездной, потому и зовутся завистниками. Но позади, там, где мелькает голубой зад брюк или теннисные шорты, можно рассчитывать только на себя, там можно послать и своего фюрера. И тот даже не пикнет, ведь он загнан в угол и прижат к стенке рядом с собственным фото. Здоровые особи сверкают коленками и скалят зубы. Ляжки сотрясаются, как сито, и снова несколько супер- или нормальных парней бросаются в красный песок, на котором они бьются, как мячи, в лепёшку, показывая, как далеко они зашли, но ракетка всегда касается только тебя самого. И тогда они сами попадают в сеть. Ничего более медленного, чем «БМВ», не встанет поперёк дороги этим деревенским парням, и ничего более слабого, чем высоконапряжённый ток, не растечётся перед ними, сток озера, моток кабеля, в который они втекают, пока не станут массой вне всякой критики. Это их лишь приспортливает! Чем сильнее их берут в оборот, тем крепче они закусывают удила, которыми их взнуздали, чтобы господину партийному фюреру сподручнее было ездить на них верхом. Они виляют под ним хвостом, на них льются помои из подвалов газет, которые они расклеивают в местах сборищ. Спорт завещал им вождя в готовом, расфасованном виде, как утренний дар пробежки, об этом постоянно сообщают и фотографируют. И если потом что-то разболтается — я имею в виду, если кто-то свянет, его тут же скрепят кровью, чтобы крепче держал тяжёлую братскую присягу. Канцлер тоже когда-то был ловким кидалой. Это задаёт им темп. Функционеров будут менять до тех пор, пока и самые смирные бока и самые тихие страницы не будут разорваны ударами шпор и пинками сапог. Громкие крики просачиваются из сна, ляжки напрягаются, и ружейные петушки пощёлкивают в светлой пшенице или в тёмной стружке проволочных волос.
Теперь послушайте правду: в этот наш пригородный теннисный клуб вступил партийный руководитель, который всегда выступает и никогда не уступит. Сейчас он нам произнесёт спасительное слово. Но где мы, его паломники, ползаем на коленях и ищем мяч, туда ведь он не хочет. Он хочет быть всегда там, где мы, но только над нами. Он хочет на своей ржущей жеребцом карете въехать на пару этажей выше нас, чтобы сделать пару из Слова и Дела и все возникшие в результате этого спаривания дела пустить в песок для площадки, чтобы в нём белели кости. Он с победоносной наглостью хочет взять туда кнут. Но, какая жалость, никаких шансов! — исключили исключительного человека! Не хватило двух целых голосов. Я вам скажу почему. Вот почему: этот клуб уже давно забит такими, кто вечно раскрывает рот, пока ему туда однажды не воссыт как следует наш Бурли; опять же, в дождь игра переносится внутрь, в них самих. Пусть посмотрят, через какие волны (которые они сами же и нагнали!), в каком Красном море их вождь опять сорок лет водит их за нос! Но будет уже поздно. На теннисной площадке им корни не пустить. Они постоянно машут ластами своей истории — только потому, что вода дала им волю! Чтобы все смотрели и видели: э, да им же, считай, ничего не обломилось. Только нить жизни больше нельзя проматывать, она в любой момент может лопнуть. Кроме того: этот мяч разыгрался и взял слишком высокую ноту! Тут один высокий чин этого красивого, белого вида спорта, который хотел бы остаться неназванным, высказывает своё мнение. Он говорит примерно следующее: лучше всего уклониться от жертв бешеного рейха (сделав крюк, какой способна загнуть струя мочи), когда их души вопиют, желая повсюду, в том числе и у провонявших дымом туристских палаток, устраивать свои уроки истории, которые давно всем известны, тем более что они выписаны пивом на песке. Эти правдоискатели постоянно расцарапывают наши струпья, чтобы все видели, что наше мясо под ними — хайль! — да здравствует по-прежнему. Но впредь будет уже не так легко отделить чистых от нечистых, чистых признаний будет мало, хоть мы и сохраняем скорбный вид, пересыпая с одной чаши весов на другую. Что-то постоянно просыпается. Нам хоть и доверили техническое обслуживание взыскания покаяний, после нас придут другие, которые больше не будут распинаться и давать себя подолгу крестить. Ну а теперь самое страшное: у нас больше нет представительства «Мерседес». Эта звезда у нас, к несчастью, закатилась куда-то. На пике Победы истории давно сидят другие, которые добились для себя наружной прослушки, заставив остальных прислушиваться к ним: парни, бейте чуть-чуть в другое место! Иначе вам на голову свалится ещё одно германское племя! Не бойтесь, шоу продолжается: ляжки сжаты, вершины выступают вперёд, и молодые спортсмены пригибаются, хватая друг друга за шкирку, ниже к полу который здесь господствует единолично. Это не исключение, когда раздвигаешь его, чтобы посмотреть, своё ли там, тихое и спокойное, как и прежде, и не выскочит ли что-то чужое, чтобы сцапать тебя.
Эдгар Гштранц — он такой. Окликают его однажды, когда он ещё был действующим лыжником, и подкатывается к нему скромный человек. И протягивает ему на ходу низшую ступень местной величины; каждый в своей тихой альпийской могиле выбирает себе кумира, которого знает по фильмам, по радио и телевидению, где белокурые женщины (Клавдия Шиффер, не нашего поля ягода!) проплывают над нами, как облака, или грозят нам белозубыми снежными лавинами, которые, слегка окровавленные губной помадой, предательски сталкивают вниз улыбки кандидаток, а мы в своих расщелинах общества набиваем себе рот их сталактитьками и сосём их так, будто они от Лангнезе или Эскимо и поэтому доступны любому языку. О.К. Итак, что же будет? Мы жмём на кнопку тут же язвы с телеканала ORF задают острые вопросы, и что говорит на это страна, в горчицу затыканная этой холодной, зато вечно обиженной сосиской? Пить! Пожалуйста, фанту, колу или спрайт! Сгрудившись у кабельного или небеснотелого телевидения, толпы в невежестве своём бросают жребий, вымаливая их явление, которое и будет им даровано в примыкающем блоке рекламы, упакованное в Левис, Ли, Дизель или Супер, в свежем фотоисполнении. Римские богораспинатели тоже ведь держали свои набедренные повязки фирменным знаком вперёд, когда скрещивали с собой бога. С тех пор благотворительные раздачи платьев проводит Carita, и защитные козырьки шикарных кепочек окончательно развернулись задом наперёд.