Дети мертвых
Шрифт:
Сестра Карин так набралась, до того накачалась своей голой помпой на столе, что вдобавок к жуткой пляске она ещё и давит на органные мехи. По телу из-под мышек струится пот. Мясо как товар неповторимо в своём роде, его ничем не заменишь. Это причина, почему Карин Френцель так самоедствует. Её ступни шаркают по столу, отбивают чечётку так, будто у них есть глаза, чтобы обойти тарелки, но когда-то всё же и стаканы, и приборы начинают летать по округе. Что делают, например, эти приборы вот здесь? Ступенчато просверливаются на 14 мм и после замены наконечника на ударное копьё, после промера длины, вводят иглу Howmedica длиной 40 и диаметром 12 мм. Это они делают именно сейчас. Это тело, в каких-то робких малодушных рюшечках, чтобы хоть как-то приукраситься, топчет ногами целую вечность, это звёздное покрывало, которое я сотворила (или мне лучше было сотворить следующий тридцатник эонов и натворить светил в большом количестве, чтобы населить их моими героинами?), долой, вниз, так, теперь пошёл на слом стеклянный кувшин с вином для дамских возлияний. И из Карин вырывается струя, чтоб подпитать поток. И в него вплывают медленные лодки, но по сравнению с разбухшей щелью госпожи Френцель они выглядят маленькими и бедными. Люди уползают за пределы кадра, хотя они повскакивали с мест и подступили поближе, чтобы оценить половые органы немолодой женщины в покое и с близкого расстояния. Теперь они все исчезли, зрители, и притрусили мёртвые. Все они носят тела Карин и лица Карин, но эта ноша им не тяжела. Эти набрякшие срамные тряпки, которые явились перед всеми апокалиптическим откровением, могли разбудить и мёртвого, и тут эти мёртвые сваливаются на нас как снег на голову. Как будто большой палец надавил на это лоно, и из его жен. полноты сотворилось что-то вроде надувного резинового дельфина, который покачивается на кровяном пруду. Да, эта женская полнота, она дошла до краёв отцу, который и без того давно дошёл до края. И по мере того как надувные фигуры вываливались из Карин, она всё больше спадалась. Может, это неосознанное в ней, может, она всегда пребудет юной и мужеженственной, коли может приносить дары таких размеров, однако вечные путы матери (все прочие для нас что паутинки) она порвать не в силах; и вместе с размером, который растягивается и выпускает на свободу мёртвые фигуры, растёт и желание покоя. И матери удаётся сравнительно быстро, посреди чудовищного шума,
ЭТО БЕДНОЕ ТЕЛО, рухнувшее за дверью, оно и света-то видело разве что от тусклого светильника в прихожей, там справа ещё кухонная ниша. Стиральная машина Baby-Supernova встроена под раковину и как раз кончала. Но выручить бельё из его стеснённых обстоятельств было некому. При теле ещё оставалась эта искорка света и могла бы послужить людям хотя бы в качестве трута. Молодая медсестра, что лежит здесь, сбросила тело и вышла на волю, хоть и не по своей воле. Она не оставила от себя сына, дышащего вечностью, но что-то вроде сына она отложила. Смотрите: в узких, расписанных сверх всякой меры эластиковых лосинах, которые не сохраняют форму тела (для сохранения нужно было бы нажать кнопку вызова медсестры), босые ступни в удобных шлёпанцах, ноги раскинуты так, как это может сделать только безволие, туловище, одетое в яркую майку, выгнулось под таким углом, которого природа не предусмотрела, и остатки света женщина вбирает раной в горле, в которую один человек (из-за наличных денег) проник до самого дна, с которого, посмеиваясь и играя радужными пузырями, выпрыгнула жизнь. А вот и конец света бежит сюда, чтоб на него успели наглядеться. На зрачке сидит муха и смотрит в него, она хочет узнать глубину зрения, перед тем как решиться прыгнуть, но эта вода остаётся неподвижной и тёмной. Поскольку из этой воды нужно достать тело, водная полиция буром прёт по влажному глазу, а ведь он ещё связан с материей, которую зафиксировал за время жизни, в том числе и фотоаппаратом. На современное видео не хватило денег.
Ученик трёхгодичного училища, пятернёй закинув чуб направо, был таков с тремястами семьюдесятью шиллингами в кармане. Молодая женщина знала парня, поскольку однажды лепила пластырь ему на воспалённый лоб под профененными кудрями (собирался на дискотеку!), где жизнь окопалась прыщами. Творец, вдувающий жизнь до тех пор, пока колба не посинеет (потому что творец опьянён жизнью), он чувствовал себя вправе перейти в наступление и перекинуться в картишки с жизнью своей подруги, которая пыталась угостить его в качестве гарнира более утончённым образом жизни. Эта игра не отняла у него молодую мужскую силу, — подумаешь, мясо, это не то, что подлежит спасению. И почему оно создано таким преходящим? С такой лёгкостью одолевается редкостными тварями. Жизнь — столь слабый светильник, что его может унести любой, не отягощая свою походную экипировку. Дуновение нежности истекает из лампочки на губы мёртвой, которые испуганно попятились от зубов. Надо ж было так случиться в этом всеобщем великом потопе, что коллега Бруннер, которая должна была забрать жертву на ночную смену, сегодня ехала через Лайнц, поскольку заболела её мать. Таким образом, спасительница не спустилась с небес, зато ученик поднялся по лестнице на седьмое небо, где он предполагал раздобыть сумму, которой ему не хватало до восьмого неба мопеда. Неужто в доме нет денег? За это полагается исключение из рая жизни, хотя сегодня идёт криминальный сериал, перед которым расхаживают фламинго, а за ними приударяют ударники, пока на них не зашипит на раскалённом диске плиты горячий ритм жизни, разбрызгивая избыток. У нас же сплошной недостаток, поэтому мы должны присмотреться. Может, даже съездить туда разок. Но молодая медсестра Гудрун Бихлер больше этого не может. Она берёт свою бессмертн. душу, укладывает её в несессер рядом с часто рекламируемым кремом для ухода за кожей (гораздо чаще, чем ухаживали за Гудрун) и маникюрными ножницами, пинцетом и пробным флакончиком духов от всемирно известной фирмы Revlon, могущественного международного картеля лампочек накаливания. Жизнь была распылена из Гудрун посредством финского ножа, который выскочил из аполлонических кудрей ученика, — такой же акт могущества, как и все, из которых манифестируют себя государства будущего. Вот брызнула женская плоть, которая была как у всех, на кокосовый половичок, волокнистый коричневый след которого тянется через крошечную прихожую. Но ученик бросает человеческий снаряд, который он пустил в расход; с таким совершенством он не знает, что делать, унести тело ему было бы тяжеловато. Ноги бы унести. Никакой бог не поможет носить ему — в гору — штаны. Нашлось немного денег в старой банке от печенья, но каково состояние этого человека на сегодняшний день?
Как скалы, вскинулись вверх дома социальных кварталов, будто улицы откинулись, словно крышки картонных коробок. Тонкая пыль покрывает ущелья, в которых пропадают люди и потом находятся в виде мумий. Только их приборы всегда подпитываются, поскольку счёт за электричество оплачен по долгосрочному договору. Трубы отопления оживляют «лисьи норы», тепло идёт, по этим трубам гонят сгоревшие отхода жизнелюбов. Только люди закончат дела, их сразу же загоняют наверх, как и их отходы, пачками. Они спешат вверх по лестнице, старики, и гниют за своими дверями, но иногда их кучки, нечаянно разбуженные, поднимаются и выбегают на лестничную клетку, куда перед этим, в качестве генеральной репетиции, выбрасывались цыплячьи ножки мёртвых девочек. Кто-то обглодал их кости и бросил, после того как нанизал их на свой шампур, эту внешнюю суть государства (этот дрожащий под пикантной горчицей колбасный продукт, который сам норовит продуцировать и брызжет соком, так и просится в рассыпчатую булочку. И стоит его оторвать от себя, как тут же упорхнёт. Ну просто детское привидение! Маленькие девочки растерзаны!), выеденные, выскобленные стручки на лестничной клетке, рядом с дверью лифта, с которой облезает краска. Не торопясь и пачками мёртвые стремятся вверх, ибо они взыскуют света, а в этом доме они находят его только на самом верху. В их растерзанной куриной шкурке ещё остался привкус материи, из которой доносится пение, как из приюта музыкантов, или из которой грохочут выстрелы, как в криминальном фильме, или из которой слышится смех, как в Виллахе и Майнце, где люди, чтобы уйти от самих себя, как стадо китов, выбрасываются на берег, но тяжесть тел снова тянет их вниз. Идёмте, сотворим себе человека по нашему образу и подобию!
Гудрун Бихлер откинулась у маленького магазинчика, в котором люди отоваривали купоны, пока рабочее движение, по забывчивости, не разбило эту систему, чтобы смастерить из неё несколько воздушных концернов в Лихтенштейне, да, и профсоюзы верят, что они в раю, когда они могут расстаться с тем, что сделали, и, ошалев от демонстраций, хватают своё и голыми руками, в толстых портфелях чудовищной длины и ширины спасают на берегах Каймановых островов, Швейцарии или Южной Африки. В конце концов, все они когда-то были ангелами и теперь, любуясь своей собственной красотой, переходят в другую веру. Люди всё ещё едят! Здесь, на обклеенных бумагами стёклах, наши спецпредложения, наши акции! К счастью, люди податливы, петля распродаж слишком туго затягивается на их шеях, да и взносы за рассрочку душат. Ничего, осеннее солнце прогревает наше безденежье, и Гудрун праздно валяется в пыли. Домохозяйки спешат мимо неё, их ступни отёчны, их мужья преходящи: вечером всегда уходят, а к утру возвращаются. Не успеют поесть, как уж снова бегут. Дальше, дальше! Чего ждёт Гудрун, которая, вообще-то, была студенткой философии, но сейчас в отпуске? Она ждёт блаженного духа, к которому тело было пристёгнуто лишь временно, а теперь его перевели, я имею в виду тело. Наша Гудрун стала собирательницей мёртвых, не из увлечения, а по врождённому наущению, которое может зародить лишь отец, чтобы из материи, которая ещё носит платье воспоминаний, она снова пополнила землю теми людьми, которые были у неё отняты. Не говоря уж о том, что у самих людей при этом были отняты их черты, их внешность; им просто необходимо вернуться назад, чтоб хотя бы остаток их светоча мог быть спасён! Долой спуд, под которым упрятан светильник, выше наши чаши! Как же они угрюмы, эти воры-похитники! Взять, например, комиссара-управляющего (звать господин Коралик Карл), с июля 1938-го он приходит в скорняцкий магазин, каждый день лишь на четверть часа, контролировать кассу (хотя собственнику 07051915 прострелили в Карпатах шею и правую лопатку!) и тому — последняя новость! — экспроприированному владельцу платит по одной жизни в неделю; но этот неверный управляющий, который обманывает Иисуса и хочет взять себе его виноград (пусть теперь другие плачут, что не нашли эту скотину и не выпустили из неё кишки! Он имел своего жертвенного агнца всухую и пил его кровь из горла!^ скоро снова заберёт все эти жизни и преподнесёт их своему начальнику из СС на тарелочке, где ещё дрожат останки сладки и куда ещё должны поступить на съедение мать и младенец. Известные ангелы званы на этот пир и избраны и наполняют мир забвением, поскольку тайну своего воскресения хотят оставить при себе.
Гудрун смотрит в высоту, обетованные ей ноги в безвкусных эластиковых лосинах скоро покажутся, уже слышно, как стучит здоровье в деревянных башмаках; по крайней мере, служба у бренного человеческого тела в Лайнце, этом заветном приходе Св. Завета, ныне и присно и во веки веков окончена. Ухода требует вся женщина, в первую очередь её материнские руки. Впрочем, всё остальное тоже может уйти, мы обойдёмся. Трамвай скрежещет на повороте, высекая искры из рельс, как когда-то Карличек, жеребец, который со своей телегой мчался по давно забытому городу. Этот город, ещё накаливающий лампочки, и сегодня называется как раньше, но из него вынута сердцевина, он освобождён от костей, основательно вычищен от мыслей и начищен под новых туристов; эти ледяные панельные двойняшки бросают на каждого по хорошей лопате Кафки, как если бы они были его могильщиками; или эти колледж-бои с Золотого Запада приходят по двое потому, что одному не управиться с таким обилием еды, и за несколько монет всю ночь долбутся в паре плотных порций белокурых девочек. Только сверху бы ещё немного майонеза!
Итак, гремит гром, красная угроза нависла над городом Веной, где тела, изменившиеся в сторону утолщения, впрягаются в ремни в трамваях, чтобы вытянуть из грязи свои собственные телеги, и тут из окружающей нечленораздельной тьмы выныривает корабль призраков одной медсестры, снаряжённый как специально для нарушителей нравственности. Чтобы они не потеряли свои члены ещё до того, как смогли злоупотребить ими. Между тем принесённая в жертву женщина сделана из ангельской материи, созерцательница витрин магазинов рукоделия, — как она любила при жизни вязать! — жизненные и любовные связи, заключённые в гневе, теперь растянулись, стали велики и должны быть перевязаны заново; но мы — яркие лоскутки природы, мы ещё при жизни перекроили время на бесконечность! Сексуальные лосины, не убивающие тех, кого они могли бы касаться, гордо снисходят к нетерпеливой коллеге Гудрун, которая убита вторично, только на сей раз цела и невредима, — я знаю, это трудно понять, — короче, эти лосины преподносят их носительницу в самом выгодном свете. Итак, мёртвая сестра посеменила вниз: вначале она свяжет крючком шарф, чтобы скрыть помои, только что вылитые в глотку и теперь просачивающиеся наружу через дырку в шее. Внизу у ворот спешащую ждёт её сестра. Спешащая внезапно останавливается, рука стыдливо прижата к горловому хрящу, который, к сожалению, был повреждён, и ведь это уже второй раз! Неужто в этом смысл смерти? Чтобы светлое тело стало таким же тёмным и вялым, как всё? Чтобы среди жужжащей и раздающей удары электропроводки блаженные духи искали себе новые тела, наряды для последнего бала юристов по случаю последнего суда? Но то, что они влили в себя по судебному правомочию хранить имущество умершего, оказалось змеями, кишащими в выгребных ямах; едва их на себя натянешь, как они принимаются рыскать в своих новых хозяевах насчёт подкладки, поскольку телесные оболочки при жизни тоже хотели заполучить больше, чем влезет. Эти змеи — зависть и смерть!
Вторая Гудрун сотворилась и объединилась с первой — как знать, сколько их ещё; конечно, есть различие в одежде и: первая Гудрун целеустремлённее! Поскольку у неё есть цель: она сразу бросается — из-за своего безупречного здоровья — в глаза не такой уж стройной ёлочке Гудрун-два; кроме того, у этого деревца на корнях отпечаталось нечто, загрязняющее атмосферу, в форме ярких плетений и вьюнов на её облегающих дешёвых лосинах. Что проку от красивой упаковки, если купленная вещь дешевле той бумаги, в которую она была завёрнута. Под этими лосинами приходится преть, это ставит перед нашей химической индустрией большие задачи, но не беспокойтесь, она способна взорвать когда-нибудь и нашу колбасную шкурку. В тёплой уличной пыли, в арке здания управы Вены, герб которой (крест, уж этого у неё не отнимешь, это касается всех преданных мёртвых в этих рыжелисьих панельных норах) красуется наверху и указывает на бессмертные зоны задних дворов, итак, там и объединяются обе молодые женщины, наполовину ещё живой (?) призрак Гудрун со свежеубитой Гудрун, редкий акт, напоминающий людям, чтоб держались подальше от любых судебных актов. В то время как студентка Гудрун оглушённо лежит на полу в деревенском пансионате, в её телесную оболочку втекает эта воскрешённая, молодая убитая. И они становятся чем-то третьим, безобразием третьего порядка, и его что-то обрекло. Ведь что-то, должно быть, и на Христа осерчало две тысячи лет тому назад так, что Он до сих пор пребывает среди нас, немёртвый, как и вся Его религия, которая не хочет честно умереть; конечно, и сам Он, и Его союз уже достаточно наказаны их руководящим составом и менеджерами. Наверное, Он заслужил это сущее наказание тем, что был таким загадочным. Он так зашифровался, что не хотел признаться, что Он такой же человек, как ты и я. Каждому хочется быть лучше, чем он есть, и получать лучше, чем он имеет. Мы считаемся женихами и невестами, если что-то, хоть и после долго сопротивления, вроде бы подходит друг к другу. Так Гудрун становится невестой (женихом) другой Гудрун, одна сходит по лестнице прямо в другую, как в лужу из праха и костей, на поверхности которой мазутными разводами переливаются и плавают вылитые желания. В этот миг этому промежуточному существу посылается сила, которая воскрешает тело.
Что-то вроде хриплого лая доносится из этой объединённой церкви. Гудрун, студентку философского факультета, крутит в миксере, смешивая с килограммами средств оживления. Соки бьют ключом с экрана телевизора, продукты питания обогащаются вкусовыми качествами в этом хранилище атомных отходов, телевидении, нам сообщают, из чего мы должны состоять, чтобы выстоять потом перед мерцающей голубым светом дарохранительницей господа нашего генерального интенданта: братья и сестры снизошли до нас, а мы как обошлись с ними? Им пришлось оставить всё своё достояние в Обердёблине, их деловые накопления, их семейные запасы, и отправиться ж.д. составами, в которых они потеряли последний состав личности ещё до того, как прошли огонь и трубу (да, они были бесследно стёрты ещё до того, как смогли записаться на дрессировочную площадку, где их дрессировали овчарки, вместо того, чтобы наоборот), на Восток, в рейх восходящего солнца, чтобы кто-нибудь смог разжиться от их душ, их очков, их мехов и вставных челюстей. Покатался как сыр в масле — а теперь катись на все пятьдесят лет! Никто не слышит, как сцепляются в один состав два человеческих вагончика, хотя тут готовится мировая премьера. Тела дёргаются и скрипят в суставе сцепления. Не работа отпустила на волю эту молодую медсестру а ученик, которого, в свою очередь, ещё не отпускают экзамены, так что средства массовой информации могут спокойно упустить его из внимания. Туда, где отец с сыном катаются на санках. И потом студентка подарила своей сестре жизнь! — замещая творца. Эта жизнь ещё в исходной упаковке тела, в тесных лосинах, которые специализируются на обрисовывании, и в майке, непомерно большой по сравнению с ними. Этой простой женщине лучше, чем Господу Иисусу, про которого Его поклонники думают, что Он воскрес в своём собственном теле. А не подумают о том, что небо не холодильник и потому мясо, даже если оно ещё хорошо держится, туда не сунешь, под громы, молнии, земные содрогания и змеиное коварство, под хруст костей, зубовный скрежет и уколы пик. Приходится изобретать для этого другую форму, ведь нельзя, чтобы из-за формальностей люди, которые уже мертвы, так и остались мёртвыми, поскольку без тел никто их больше не узнает. Большинство и при жизни были не особенно известны в СМИ. Что касается нашей молодой медсестры: её труп сейчас пока не обнаружен, и ученик, её убийца, пока не отслежен, он, только что потренировавшись в её покоях в карате и в финальном взмахе бритвой, рыщет теперь, как волчонок, по чаще дорожного движения, в котором он, к сожалению, не участвует, поскольку добытых денег на это не хватает. Он пострадавшая сторона, хватает лишь на пару джинсов, и то в дешёвых лавках. На дискотеку приходится идти за счёт друзей. Ему не стать главным спонсором для такого смышлёного существа, как его тело, которое сейчас подтренировалось: слов нет, конечно он немного поиграл в клинышке медсестры с тем, чего он до сих пор не знал, просто так, из любопытства. Эти несколько окроплённых мочой кудрявых волосков и эта вздёрнутая вверх заячья щербина, эта треснувшая цветочная луковица из слизистой плоти, которую пальцы ученика мяли до тех пор; пока не выжали из неё всё до последней капли, — всё это почти не стоило того, чтобы пальцы сами по себе скользнули внутрь; и всё~же, если мясистое растение немного раздвинуть… И ученик заглянул внутрь, в Ничто, в бездонность этой женщины, куда, должно быть, вмонтирован её ракетный двигатель или дрова для вулкана, в виде которого женщину часто изображают, но эта не вулкан, отнюдь. Извергается здесь лишь он, мальчишка-ученик. Больше ничего даже не теплится. Это просветительное занятие такое же унылое, как любое другое, темнота не просвещается. Вытекло что-то жёлтое, и всё снова закрылось, пока не укусила жизнь. Парень натягивает на палец тонкое золотое кольцо из кофейного магазина, похожее на те, какими кольцуют животных в знак того, что они чья-то собственность. Но эта «колбасная шкурка» лосин тяжело поддаётся как стягиванию, так и натягиванию, пластик липнет, как клей, веда надо же было создавать видимость, что женщины просто родились в этих легкобежных трико, так хорошо они сидят. Каждый имеет право на взгляд, который не скрывает ничего, а напротив, выделяет все линии местного сообщения этого расплывчатого тела. Но в принципе за этим ничего не стоит, плоть определённо не может воскреснуть, как говорят знающие. Но этот ученик не может вынести тайну плоти и скорее бежит в лавку джинсов, чтобы прикрыть эту тайну собственным телом. Не такой уж он и юный, чтобы верить всему, что передаётся в мир через антенну на крыше. Он и сам себе теперь хозяин.
Вдоль стены в царство ночи скользит, как на смазанных шарнирах, Гудрун Бихлер, от которой кто-то позволил себе изрядно отглотнуть. Люди приладили к своим домам тарелки, чтобы выдоить и эту ночь, голоса и картинки струятся, как из вымени, в квартиры, и уже вспыхивают первые знаки Каина, потому что и сегодня опять будет поздно. Первые голоса рекламы, которые так уверены в себе, будут, однако, сорваны прямо посреди выкрика (реклама ведь всегда громче, чем окружающая её плёнка послеобеденного сериала!), миллионам ведь не терпится увидеть и то, что происходит на другом сточном канале. В пустую гильзу медсестры забивается снаряд сумерек. Вот валяется на земле отброшенный остаток змеи, и нежная ступня утешительно ступает ей на голову, Иисус-Мария. Гудрун должна вернуться в свою квартиру без удобств, но только где это? Она мечется, как амфибия. На неё набрасывается биотоп городских птиц: живой корм — и всё-таки мёртвый! Может, Гудрун ненадолго заглянет в бассейн «Амалиенбад»? Мокрый кафель разрисован разводами света, её ступни шагают по ним. Ребёнок, который учится плавать на чём-то вроде виселицы, вскрикивает и вырывается из себя. Народу немного, в это время преобладают пенсионеры — люди, которых ураган времени уже вытряхнул из кошельков, но даже их мода ещё представлена в ювелирных изделиях «Золотых листьев», сладкие плоды, которые висят слишком высоко, если близок локоть, да не по одёжке протягиваешь ручки. Но плавание в группе улучшает состояние, это снова вплетает тебя в свет, который брошен на нас всех. Не всякий уже готов перешагнуть через границу владений, где стоит смотритель воды, господин жизни и смерти. Уже опускается на дно детское тельце, как дохлый краб, где оно будет в ожидании лежать потом в паучьей позе, притянув к себе ручки и ножки, но никто этого не заметит. Как быстро распускаются ячейки сети жизни! Паучий укус немёртвой сестры, которой надо же было когда-то потренироваться, парализовал маленького мальчика; ребёнок форменным образом иссох в воде, потом он, отобранный во вторичные существа, став уже другой стихией, которая легко вылузгивается из хрупкого панциря краба, откинулся на пологую рампу, на ту знаменитую рампу, которая сегрегирует бассейн для не умеющих плавать от бассейна для пловцов, и тут же своим ходом выкарабкался на кафельный бортик. Внимание, этот мальчишка уже не тот, что был; что скажет мама, когда почувствует сегодня вечером его зубы, которые роются в её более мягкой половине в поисках карманных денег? Какое существо ускорило его шаг? Гудрун, богиня, через которую прошёлся ток, зашвырнула в мальчика свою старую, уже отношенную жизнь, которая утекла сквозь. Она только ресницей дрогнула; очищенная смертью, она видит суть мира, которая стоит на трёхметровой вышке в красивом бикини. Она раскачивается и переворачивается. Будучи скромной молодой женщиной, Гудрун с этого мгновения может грозить смертью, и этот обман удастся, потому что она видит своё сходство с богом. Поскольку её основа — кровь, которую она щедро расточает. В то, что она выглядит как богиня, не поверит даже смотритель воды, охранитель плавания, спасатель жизни, первый и естественный враг для Гудрун, при условии, если он сможет идентифицировать её как закоренелую убийцу. А так он видит лишь молодую женщину средней фигуры, которая — туфли в руках — собралась уходить, глядя на плавающих, эту редкую человеческую стаю, поднявшую в бассейне кутерьму; и когда только успело поднырнуть под эту стаю некое наличие, чтобы хватать их между ног и вызвать крики. Всё будет обглодано. Ребёнок, который вошёл в эту воду, уже превращен, а тут столько тел, большинство которых уже старые развалины, предлагают билеты, по которым никуда не хочется попасть; пусти меня, говорит вода Гудрун, я всё разнесу, только заранее скажите мне что! Для меня препятствий нет. Я потискаю плотины запруд, этих адвокатов живой материи, и они понесут в себе мой образ. Я могу носить килограммы мяса, эти невесомые трепыхающиеся пакеты, тяжести которых я совсем не чувствую, в этом мы похожи с моей коллегой, дымовой трубой. Она транспортирует невероятные массы людей, но совсем не ощущает тяжести, а ведь большинство из них ещё несут на себе печать своих родителей, знак матери, завещание отца, ей хоть бы что, а несколько труб могут без труда снести забор огня и передать его дальше, оставляя позади бессильные ветхие хижины, которые когда-то были их телами. От них не приходится ждать почти никакого сопротивления, и даже не стоит запирать у них ширинку перед носом.