Дети мертвых
Шрифт:
Явление нового рода, спектакль, который природа показывает сама себе, поскольку другие её робкие актёры так часто не получали признания? Гудрун бросается к двери, распахивает её и кричит в коридор. Она прижимается к стене, как будто хочет оставить отпечаток. Зов у неё тоненький, как писк чуть приоткрытого крана, но её, кажется, услышали, поскольку на лестнице показывается голова девушки, одетой в национальный наряд, который, как размахивание шляпой, обещает оживление, — мол, ну, сейчас всё завертится; баварское платье завоёвывает страну, удобные шлёпанцы брякают по узкому коридору, и комбинированная горничная-официантка-модель резво продвигается вперёд, к первоисточнику привета: Гудрун вжимается в стену, чтобы девушка могла пройти мимо, и робко здоровается, показывая рукой на комнату, но деревенская просто прошивает мимо крупными стежками, вот её шаги замедляются, решительность словно затормозилась сильным встречным ветром, она почти останавливается, оглядывается, толкает дверь комнаты Гудрун, та даже чувствует на щеке дуновение воздуха, делает энергичный бросок тела наполовину внутрь, пожимает плечами, тут же выбрасывается назад, короткую юбку так и заносит, она деловито вертится вокруг хозяйки, дева трясёт ручку противоположной двери, но та заперта, как и соседняя, Гудрун стоит тут же, но кажется, что она не в себе. Девушка протискивается мимо, чуть ли не сквозь Гудрун, которая отчаянно хватается за её дневное покрывало, чтобы оттащить её от себя. Горничная слегка входит в ступор, её столь решительный бег распадается на несколько мелких ручейков и иссякает. Посланница службы останавливается, потом спешит к окну коридора и выглядывает вниз, но там, кажется, никого нет. Этот крик, кажется, не имел места, для которого он предназначался, и не находится никого, кто мог его исторгнуть. Растерянно, уже с заметно меньшей решимостью девушка поворачивается и уходит, вплотную мимо Гудрун, которая в отчаянно рвущейся вперёд робости ловит её за рукав, — он протекает у неё сквозь пальцы, как чужое дыхание в чужом горле. Хватание за свой рукав национально-нарядная девушка
Кости бьются друг о друга, становится страшно — а вдруг они ломкие, что-то вдувается в девушку, возможно её ангел-хранитель, и взмахами руки невидимо сеет, невоплощённое бытие, своё семя в деревенскую женщину. Та ещё сильнее вертится из-за мелочи, несопоставимой со смешными чаевыми, она пошатываясь бредёт назад к лестнице, подпалённая огнём и на глазах теряющая силы, и чуть не падает с лестницы вниз, слышна неравномерная дробь её каблучков по ступеням, потом перебой на клипп-клапп, на полу террасы вестибюля пластиковые каблуки звучат гулко, у ресепшен шаги сметаются, как жирная шелуха действительности; какой гигант потирал здесь руки? — земляные крошки покрывают пол, ошмётки того, из чего мы сделаны, промежуточный результат сложения, однако это суммируется.
Гудрун стоит. Птица чиркнула крылом по стеклу панорамного окна в зале для завтрака — видимо, она не заметила бумажный силуэт птицы. Постоялец не желает видеть ничего мёртвого, иначе как на своей тарелке. Птица, должно быть, заблудилась в воздушном коридоре и свернула не туда, не в ту просеку бесконечности. А может быть, пернатое залетело слишком высоко, где его глаза были ослеплены известным блеском, так что его чуть не размазало, сбросив оттуда. Ветер легонько похлопал птицу по плечу и опрокинул в воздухе, ведь она такая лёгкая! Приземлилась на обе ноги, хоть и враскоряку, но выстояла. Как говорят прыгуны с трамплина, «села на горшок». Как пьяная, пернатая лётчица поплелась в другую сторону, бестолково замахала крыльями, а потом снова, чуть покачиваясь, взлетела. Не так скоро удастся кому-нибудь снова посмотреть на неё сверху вниз.
Генератор Гудрун, дух творения, который не ведает, что творит, по природе своей труженик, но временами мало целеустремлён, ну, это не доказывает того, что он творит подневольно, но и не доказывает того, что он творит своими силами. Он приветствует покой от работы больше, чем покой после неё. Гудрун меняет скорость своего конвейера, поскольку несётся по крутой узкой лестнице. Свет рассеянно смотрит в сторону. Резьба по дереву поднимается по перилам лестницы вверх, из неё на Гудрун выглядывают тяжёлые головы мёртвых животных, которыми они не тяготятся, поскольку смерть сняла с них все тяготы. Тетерева и глухари, петухи и забияки, другие жители гор, тут и двое-трое рябчиков, и на подвешенных при них табличках указано, когда и где их настигла смерть, бедных птичек. Вот белая куропатка. А вон ещё одна. Видимо, утекли из жертвенной кружки природы, которая дала течь. Зоомагазин в этом коридоре был организован давно, а теперь он закрыт. Серна с остекленевшими глазами. Какой-то шутник вставил ей в пасть сигарету. Тень от дыма лежит на деревенских обоях, что-то тянется оттуда и вместе с тем остаётся совершенно оцепенелым, застывшим как вкопанное. В эти остатки тел животных вместо крови вселилось что-то другое и привинтило свою мебель к полу, как это делают на кораблях. Нечто непоколебимое, более жуткая форма бытия, скучнее подкрашенного лимонада, который на целый день оставили на чистом воздухе. Головы напряглись на стене, что-то в них вставилось, что преподносит смерть в довольно терпимом виде, как меньшее из зол. Мы отваливаемся, сытые и накачанные, как велосипедисты, головы которых, бессловесные, бестелесные, будто сами по себе скользят мимо нас за низкой стеной, оклеенной рекламными плакатами. Головы и обрезанные должны работать, мы оставляем их без привязи, ведь они не задаются и не воссоздаются. Это нечеловеческое житьё, но ведь оно и создано было из праха, смертельного врага домохозяйки, который всегда будет бывшим, поскольку он удалён ещё до того, как появился. Страшный противник, который становится видимым лишь тогда, когда он, накопившись в большом количестве, создаёт определённый слой. Но, хотя он постоянно обретает новую жизнь, как только коснётся земли, он всё равно перекочует, ныне и присно, в мешок, заткнутый за пояс одного жен. существа, которое его покорило.
МИМО ОЦЕПЕНЕЛЫХ ВЗГЛЯДОВ этих животных Гудрун скользит вниз по лестнице. Её дыхание никого не касается, оно — пневматический воздух без святого духа. Эта молодая женщина полная, но ей недостаёт всего, или она — недостаток, который всё же полон? Не часть в части, а всё в целом — эта ангельская птица, порхающая вниз по лестнице! Дуновение жизни, именно лишь дуновение, но его достаточно, чтобы в этом измерении существо Гудрун казалось вполне существующим, и она несёт себя даже с некоей торжественностью, как собственную реликвию, э-э, поскольку мы уже в пыли: ею набила её неразумную душу домохозяйка, которая здесь — домработница. Работа, которая проваливается в чёрную дыру скорого забвения и потери себя. И этим Ничто, которое создала домохозяйка, она покрывает только себя, полная женщина, которая, тем не менее, со скромной гордостью вся прячется зд своей работой. И она, в конце концов, сойдёт на нет, хоть её ещё пока видно, как она раскладывает на столе свою дикую еду и преломляет хлеб облатки, — о, вот, наверное, Богу досталось по рукам! Такова и Гудрун Бихлер — из праха пришла в мир и в землю уйдёт, сухой остаток, и в неразумии своём справляется у мыслителей, что это выскочило из их мозгов, и вот она опять приходит к тому же, сделанная по чьему-то образу и подобию, да к тому же неудачно; ибо несколько лет назад когда она умерла, как раз в моде снова было мини (поскольку женщина уж такая мелочь, что и одежда её съёживается!), сейчас эта мода опять ушла, только для того чтобы вернуться до половины бедра. Всегда готовы: нажать на пуговку лифта, чтобы снова всё пошло вверх. Где там прозябает прах Гудрун? Она не может пожелать, чтобы в неё было вложено нечто похожее на неё, ведь ляжки она хочет потоньше, а то, что от них останется, хочет получить наличными. Но, может, здесь как раз тот случай, когда чем меньше, тем лучше? Гудрун — кость от кости, и она больше не позволит отогнать себя за турникет, через который тащат мясо из подвала, пропускают через контроль и выкладывают на прилавок. Вот уже руки из стен тянутся к студентке, грабастают её, раскрывают, листают, душу из неё вынают, а душа ведь ей самой ещё понадобится, но где бы взять так, чтоб не украсть. Так. Гудрун бежит. Руки лапают её, а она знай своё: бежит! Из стен её хватают, она чувствует на щеке дуновение воздуха, дальнобойный манипулятор, пятна грязи на правой икре, беглые приветы, которые не дойдут, потому что забыли надписать адрес на открытке с видами. Слова сражены — где же их щит, где же меч? Связи закинуты, как лассо, как арканы, в суетливом усердии существа из реки обшаривают берег, — почему бы и нет, ведь удочки с берега непрерывно обшаривают реки, чтобы выудить оттуда что-нибудь. Как существо, которое ещё не доразвилось (японское пристрастие к красивой бумаге), которое бросили на полдороге, и теперь тут торчит беспомощный сгиб, там сустав выпирает, готовый кинуться к какому-нибудь животному или другому существу от тоски по любви, Гудрун очертя голову бежит прочь. Расчёт при её смерти произвели слишком скорый, поскольку там поджидал другой кусок настоящего времени, кредит, который теперь надо погашать. Невидимые руки хватают её, но промахиваются, Гудрун успевает их опередить. Каждый человек всё-таки самая зачитанная книга для себя самого, хотя мысли он черпает из другой. Вот Гудрун минует стеклянную витрину с кубками по лыжам, которые выиграли дети хозяйки пансионата, — она даже из собственных детей старается извлечь доход. Зато на свободное время в этих местах никто не покушается, поскольку для этих юных столяров, электриков и монтажников в сельской местности чужое свободное время давно стало собственной работой. Этот дом, этот вестибюль не просто выдуман мной, не надо забывать, что он реален и тверд для местных жителей, особенно пол. Из волос Гудрун как раз собиралось вырасти дерево, его корни уже впутались в эту богатую растительность и прочно держали студентку на земле, но теперь она упала, слишком быстро бежала по лестнице, — или это её волосы вдруг рванули назад, в неведомое, невидимое? Навзничь падает Гудрун Бихлер в петлю времени, в которой она догнала сама себя чуть ли не (не совсем!) со скоростью света, так что она не остановилась, а просто забежала чуть назад в прошлое, то, что неизменно. Только затормозить Гудрун уже не может и падает, скользит, конькобежка, которая слишком долго вертела свои круги на одном месте, и теперь крышка канализационного люка, ведущего в Ничто, выломилась — из кухни слышен голос подсобной девушки, которая что-то взахлёб рассказывает, его прерывают вставные реплики, снаружи не понять ни слова, а может, и слова тоже прокручиваются назад, — так она растянулась во весь рост. Гудрун Бихлер, проехав половину пола уже лёжа. Что-то в ней дрожит, просится наружу, наша суть находится в нашем индивидуальном распоряжении, это как с гомеопатией: никто её не видел, но многие хотят тут же что-то почувствовать, как только приняли пульку.
Из последних сил Гудрун налегает на входную дверь. Сил не хватает, но дверь отлетает, как тучи, подхваченные ветром, и Гудрун, которая только что была в отключке, снова включается и может включить себя в то, что дано. Но всё же она, таймер-Гудрун, теперь идёт иначе, и сама она иная, в другом измерении. Я сейчас, к сожалению, на полчаса старше, чем была перед тем, но Гудрун стала сразу на пятнадцать лет моложе, она та же и всё же не та, и она вдруг очутилась совсем в другом месте. Она идёт, и она проходит. Кажется, за эту дверь был задвинут какой-то контейнер, который должен был принять в себя челов. груз с торчащим из него временем, которое этот груз уже употребил, и теперь это просто мусор. Гудрун внезапно попадает в совсем другой свет, как будто она такая и рас-сколько-то-миллионная посетительница, которую полагается чествовать букетом цветов и десятью сантиметрами спецвремени, в любом случае кругленькая сумма будет ей вручена? ведь земля столько получает от нас, почему бы ей хоть раз не пожертвовать кое-что? Выпустить тела, которые она обычно заключает в неподвижность? Наша юбилярша, для которой на долю мгновения приоткрывается свет, а темнота рассеивается! Опора на себя этой студентки, явно не умеющей ни жить, ни умирать, может расслабиться на полвзмаха ресниц, поскольку она наша дорогая почётная гостья (при том темпе, в каком мы приобретаем товары, каждая секунда подлежит юбилею, букеты цветов и корзины подарков должны течь к нам конвейером!). Гудрун дивится и пугается, ведь её больше двадцати лет приучали к повседневности, и теперь двадцать лет привычки не могут удержать открытой секундную щёлочку этого открытого пространства. Но поскольку Гудрун завершает собой (до комплектности) круглое число мёртвых, нечто Невидимое дополнит ею верхний мир, но это лишь вышеприведённый контейнер, в котором мы храним наш праздник, а снаружи, за дверью, мир полон будней, на которые мы тем не менее охотно идём, лишь бы не быть мёртвыми! Лишь бы ещё разок сбыться и взяться за нечто прочное, твёрдое, что мы не купили, а украли у собственного тела, взяли своими руками (деваться некуда!)! Только не быть мёртвым!
В контейнер встроена пустынная улица, которую легко пропустить, если не туда свернёшь на перекрёстке. Несколько мелких лавок, все закрытые. Пыльные таблички уличных указателей. За последними двумя домами улица ещё немножко длится и упирается прямо в каменную стену. Это скрытая улица. По ней не проедешь, а пройти можно только задними дворами, заваленными мусором, где дорогу знают лишь местные жители. Этот переулок кажется встроенным сюда магическим путём. Обычная обжитая местность внезапно меняется, и через грязную вуаль занавесок на нас глядят чужие. Жалюзи перед витринами, судя по всему, опущены уже годами. Последнее сопротивление вывесок — ювелирные изделия, меха, деликатесы, которые ещё могли себя показать; в жалюзи магазина часов и ювелирных украшений — дырка, грубо зарешеченная, но позволяющая заглянуть внутрь. Если заслонить глаза от пыльного солнца, то можно увидеть несколько наручных часов и украшений, — этот магазин кажется засушенным, однако часы идут! Только о времени этого не скажешь. Тёмными силуэтами выступают на свинцовом небе трубы. Внезапно холодает. Зима. Ледяной ветер подхватывает выброшенную газету и с шорохом швыряет её о стену дома, к которой она прижимается, словно в испуге, что кто-то её и потерянное в ней время поднимет и снова приставит к службе. Снег на земле подтаял в серые островки слякоти. Посреди улицы — мокрые следы бесчисленных ног, следы, которые оставлены здесь в покое (экономия на могилах), по краям они уже наполовину подсохли. И хотя ещё видны подошвы, что тянутся вдоль проезжей части, окаймлённой домами с фасадами самых разных ступеней серого (нет, один здесь желтоватый, с хвастливой для этих мест вывеской, золотом на чёрном: «Жестяные работы»), ручеёк из времён половодья уже иссякает, но не так много времени прошло с тех пор, как здесь были люди. Неужто те толпы носителей следов, отряхателей праха с наших ног, поводырей, которые своей растоптанной жизнью до сегодняшнего дня дают нам повод для праздника? Они исчезли так основательно, как будто их наследие было окаменелостью в граните, ископаемым существом, чьи движения стёрты тысячелетиями, и лишь обилие костей, этих благоразумных небесных душ, всё ещё накачивает рынок святого духа ничем иным, как воздухом. Даже негативы этих существ уничтожены, и даже негативы их имён в тысячекнижии земельного кадастра (почему мы думаем о них постоянно и, следовательно, никогда).
Как только механизм самозакрытия двери сработал, всё наличествующее погрузилось совсем в другой свет. Место является через окно, ибо Гудрун, которая больше не есть Гудрун, даже вообще больше не есть, вдруг оказалась в комнате и смотрит сверху вниз на пустую улицу, которая снова лежит в призрачной безлюдности. Гудрун всё ещё не может успокоиться, что ей некуда деться от своего состояния бесплотности. Как демиург, который тайно оживляется только от просмотра дневного сериала, верит, что он жив сам по себе. Так же и люди. Здесь по-настоящему городская комната, уютная, но старомодная и очень просто обставленная. Пыль на мебели. Всё сумрачное и обветшалое, свет ниоткуда сюда не падает, но и не темно, всё кажется таким, как есть. Снаружи внезапно налетает гроза, из Ничего, не предупредив о себе никаким громом. Гудрун догадывается, что после того, как гроза минет, покажется кто-то, когда-то здесь, может быть, живший. Над всем простирается некая длань, рука посредника, который потребует свою долю, ибо исчезнувшие квартиранты не заслужили того, что они получили, и кто-то должен за них заплатить. Кажется, речь идёт о типичной венской квартире без удобств, построенной во время между двумя мировыми войнами, и Гудрун поселилась здесь как в пробной квартире, чтоб научиться жить самостоятельно; эта образцовая квартира встроена в этот музей в миниатюрном исполнении, и она тусклая, как из свинца, который душит любой луч света. Период полураспада вашей кредитной карточки истёк, милс-с сударыня! Вы можете скрестись сколько угодно, эти стены — километровой толщины, они проглотят любой звук, и правильно сделают, ибо Гудрун кажется, будто те миллионы существ, которых она, как увенчанная призами Грядущая, оттеснила, яростно давят в стены, чтобы взять теперь реванш и оттиснуть формовой плутониевый кекс, который бросают названным по марке этого печенья Миккимаус-церберам ада. Эти миллионы там, за стенами этой комнаты, хотят снова устранить студентку, которая отступила в середину помещения и смятенно вцепилась в спинку кресла, но устранить на сей раз так, чтобы о ней уже больше никто никогда не вспомнил и хотя бы в этом она наконец уподобилась бы им, теням! Кто бы ни уничтожил эти гекатомбы людей, он не подумал о том, а может, не мог знать, что они своим прохождением через огонь получат длительную силу, которая теперь растёт вместе с нами, пока мы ещё здесь, и нас, кто здесь письменно обращается к вам, вихрем вырывает наружу, где нас больше не отыщет никакое юбилейное торжество, на котором президенты и канцлеры говорят, поют, пьют и смеются. Мы, недодержанные под светом, теперь мы сами свет, но мы не освещаем себя, поскольку, как сказал поэт, бросай ломы, конец работе. Наша праздничная бочка опустела, козлы в пиве, слёзы в вине, открытое опять открыто и с каждым часом всё больше светлеет, как лысина, а сейчас оно даже заявило о своём праве на предвечный свет, образованный воображает себя ни в чём не повинным, ни много ни мало, а Гудрун, то бишь её заступница на земле, стоит здесь в комбинации перед табуреткой и стирает в тазу свои чулки. Побочное действие — то, что и сам при этом умываешь руки.
Снаружи проходит мимо молодой человек, в сторону общего туалета в коридоре, он в нижней рубашке, и подтяжки у него болтаются. Он смотрит, пописывая, через окно, оклеенное изнутри тонкой шёлковой бумагой, прямиком в комнату ГУдрун. Молодой человек знает её, это точно. Она знает его, тотчас припоминает она, из летних каникул в каком-то пронизанном солнцем местечке. Был ли то горный отель? Или пансионат? Группа молодых людей стоит перед домом. На них на всех одежда альпинистов и туристов, твёрдые горные ботинки, палки, утыканные значками, шерстяные шапочки или фетровые шляпы, утеплённые куртки повязаны вокруг бёдер, за тёмными очками, проглотившими глаза, они весело смеются друг другу, и этот юноша особенно выделяется. Он спустился в рифт и сорвал веточку эдельвейса. Значит, были люди в наше время и есть, да не про нашу честь. Не обратил внимания на её существование. Молодой человек сдвинул шляпу на затылок и смеётся, зубы его сверкают, они немного смазаны на лице, на мгновение съехали набок, будто ему смазали по зубам так, что они чуть не выпали из оправы рта, но не могло же у него быть в том возрасте искусств, челюсти! Но потом снова всё пришло в норму. И теперь он здесь, перед её дверью. То, что Гудрун знала его в давно минувшее лето, явно свело его с ума, в этом месте. И Гудрун думает: может, это МЕСТО — я? Она слышит, как снаружи в дверь туалета вставили ключ, потом скрип его смолк, и тёмный силуэт снова приближается, она подаётся вперёд, о боже, голова наклоняется, как будто снова хочет вернуться в своё Я, и вот молодой человек снова стоит, лицом вплотную к окну, загородив лицо ладонями, ревниво оберегая его от света, и уставился на Гудрун, стирающую чулки. Они смотрят друг на друга, молодой человек снаружи и слегка наклонившаяся вперёд молодая женщина внутри. Условия случайно сложились так, что её груди в капсулах блестящего розового атласного бюстгальтера подались вперёд. Волосы упали на слегка разгорячённое лицо, теперь она нетерпеливо выпрямляется и отводит их за уши. Молодой человек снаружи мгновенно улыбается, и пусть вышла накладка (всего лишь шёлковую бумагу наложили на стекло), всё равно видна восхищённая вспышка его зубов. Как будто во рту у него был источник света и он его физической силой довёл до известной силы отражения, которая преломилась на прелестной фигуре девушки внутри. Как толковать сон, в котором сидят два человека? В купе, которое мчится в неведомую даль: у молодого человека при себе комплект велосипедных инструментов, поскольку он, возможно, собирается потом пойти во двор чинить велосипед. Комплект представляет собой кожаный футляр с петлями, в котором лежат гаечные ключи, отвёртки и привёртки, к тому же упорядоченные по размеру: ба, да этот комплект состоит из одних костей! Очищенные локтевые, лучевые и плюсневые кости, других я пока не вижу. И они, тоже по размеру, вставлены в петли, всё под рукой. В остальном я не вижу в этом молодом человеке ничего необычного. Кроме того, что ещё несколько более крупных конечностей, белых и выцветших, валяется в коридоре, выброшенные, с особой жестокостью раздвинутые.
память, мы ищем контакт — есть контакт! Людям приходится много работать над своими телами, чтобы они обрели форму. Теперь дверь открыта, существо входит и сразу откровенно раскрывается. Это встречено одобрением, поскольку выбор падает на высоких, стройных и белокурых. Ступни сливаются в ручеёк памяти, водопровод стоит, источник находит ток, голова — большая поклонница мысли, но это ей не помогает: на связующее звено перелётного птичьего клина нахлобучен старый теннисный мяч, и фанаты ликуют, ликуют, ликуют. Сети поставлены, чтобы поймать миллионы в наши голодные пасти. Сверкают фотовспышки, хотя эти миллионы никогда не увидят свой портрет даже в зеркале. Нет причин хватать через край верёвки, поскольку верёвки всегда вьются заново между ладонями мёртвых, идут процессы, от которых темнеет весь немецкий лес, эта ширинка для бушующих, как слияние двух рек, немцев. Тут без нас не обойдётся. Мы будем плакаться, что этот пранарод не мы, австры. Но ничего не поделаешь. Мы лишь соседи. Мы даже не знаем, есть ли там кто-нибудь дома, мы давно уже никого не видели.