Дети мертвых
Шрифт:
Ниже сходить Эдгару тоже незачем, и так сойдёт. Свою станцию он пропустил, и сегодня ему придётся пропустить одну. Он становится на доску, которая должна вернуть ему всё, что он знает, пока он ещё знает себя. Но перед тем он основательно высморкался в платок из набедренной сумки (которую давеча тоже оторвал от себя) и принял глоток из набедренной фляжки — изометрический, из-за-тропический напиток «Изостар Нироста», который промывает человека насквозь, не растворяя его изнутри, хотя, я думаю, именно это было желаемым эффектом. Но Эдгар делает всего один глоток. Прочь из этого благотворительного учреждения забвения, долой с поля! Судьба разыгрывается в цветные карты, иногда надевая на себя красную шляпку с полями, чтобы скрывала обгоревшие уши: этого юнца в последний момент выдернули из печи, как мы видим, и теперь он пробивается в верховный суд, к всевышнему судье, чей воздушный коридор проходит через нас, печатным шагом, мы самые быстрые, ибо мы прежде всего мысль, а мысль прежде всего! В спуске к телу прижимается сказочный пластик, язык проглатывается, что-то — возможно, сама скорость — искажает нам лицо, мы в отпаде, о, серебристое бикини с накидкой — как круто! — и это свободное платье с топом в полоску, одно движение — и мы свободны! Только руки приложить да ухо, а потом тщательно сложить за собой! Прыжок! Нырок в глубину, который устроен специально для нас, всё гарантирует вода, глубиной в несколько метров, но что будет с теми, и без того обречёнными на погибель, кого мы там найдём, неизменных, вечных? Мы можем ждать до посинения, что вызовем их сочувствие, по вызову оно приезжает только после предварительной экспертизы. О, мы же забыли дома наш значок спасителя на водах! Придётся вытаскивать эту толпу без нас; их терпеливые спины ещё долго маячат по ту сторону рампы. Ночью на километры видно небо, со всех сторон обложенное красным, под которым обитатели наших мест наблюдают
Эдгар ковыляет по своей лыжне, но на доске он потом замрёт по стойке «смирно». Никакой репортёр не бросается к микрофону, а жаль, правда? Дела Эдгара сразу пойдут легче, поскольку он взошёл на подиум. Поначалу он подталкивает себя, будто бежит рядом с собой для ободрения, даже бросает себе вдогонку несколько сгустков энергии из упаковки глюкозы, — стоп, вот ещё одна-две тормозящие кочки, которые быстро преодолеваются, вот он уже покатился, парень, — все внимание! — горы ещё немного цепляются к нему. Ну, погодите, да, и ты, плохой танцор, тоже, пожалуйста, подожди! Я хотела бы тебе представить следующих персон, которые, после пятидесяти лет, наконец снова в форме: они плавают только там, где могут и стоять. Они убивают только то, что тяжело больно или и без того уже почти мертво. И только после этого они убивают всё остальное. Я не могу свидетельствовать о них, пророках Третьего рейха, я могу лишь дать показания о том, ЧТО ВОКРУГ НИХ: об их одежде, их джинсах и пиджаках. Если спросить об этом их самих, они ошибочно верят, что их спрашивают о них самих, и отвечают: «Да». (Как там говорит вечный судия? Помощь должна быть выходом свободного сочувствия с больным! Ибо непременно безболезненным должно быть прохождение через иглу, скажите это господу богу, который подавится от смеха, он взял воронку, чтобы ускорить дело вдыхания жизни, но до ТОЙ воронки мы ещё не добрались). Итак, Эдгар мчится навстречу своему истоку, это дыра, там, внизу, в скалистой пещере над рекой, где живут летучие мыши, — вот куда его несёт. Поскольку он непременно хочет докопаться до своих корней, а потом подкопаться и под другие.
О, житьё-бытьё! Тело не обращает на него внимания, поскольку жизнь всегда при нём. Но всё же и оно не раз преодолевало отрезок жизненного пути — вниз, на воздушные ванны, где разбухший костюм из нервов, который уже начал царапаться и колоться, можно снова просушить феном. Но зато потом самоделка снова как новенькая. На воздухе формируется всё больше людей, Эдгар чуть не задевает их, мчась вперёд. Из окон полуподвалов испуганно выглядывают существа, которые уже много лет как ушли со сцены, но это мало кто заметил. Эдгар пружинит на неровностях почвы, даже не разглядев их как следует; по возможности он ровняет их с землёй, чтобы они не сбили его с пути, и вот он так разогнался, что уже не может повлиять на свой каток. Солнце теперь стоит совсем косо, и оно стоит на костюме Эдгара. Как приятно студит ветер спуска! Эдгар больше не в команде Б, он теперь гнёт свою линию, и это линия А. Он был выставлен на воздух, совсем один, — значит, теперь он снова принадлежит к числу активных; лицо его устремлено в голубую даль, однако почву под ногами он не теряет. Но лиц, что просыпаются под стопами Эдгара, всё больше, они вырастают из травы, как поганки, и вот уже Эдгар едет по их ангелову семени. Только что он порвал щёку одному женскому лицу, и оно под давлением превратилось в мужское. Ветвь прошлого, которая могла бы отрасти и по-другому, хлещется, лицо испуганно скрывается в земле. А может, Эдгар не разглядел как следует — может, то был лишь листок. Но тут возникает ещё одно лицо, с болезненно наморщенным лбом, как будто его за волосы вытянули из земли, чтобы снова объединить с членами. Соединяйтесь же и сливайтесь, если вы считаете, что вы едина плоть, или верите, что вы единое тело, но дайте мне поспать! Веки лица земли в кои-то веки поднялись под силой притягательности, и на пороге показался взгляд; он поражает как громом, ведь у всех нас есть родные, которых мы потеряли. Эдгар знает: если он посмотрит в глаза этому лицу, наполовину состоящему, кажется, из травы и прелой листвы, его опять отправят туда, откуда он пришёл. Вообще-то, некоторые существа под землёй пробуждаются из этого состояния, в которое их привели, но к которому они, судя по всему, не могут привыкнуть. Члены тянутся к членам, для единения. Ни одно лицо не хочет скрываться в земле, однако своё вознесение вверх они представляли не таким болезненным, ведь лица исказились до неузнаваемости! Нашего брата не узнать, а он ведь тоже тут! Он тоже частица многомильного, налитого красным неба. Бесконечна масса людей, которые хотят покинуть землю. И у всех крайне измученный вид.
Это вид нагрузки, который разбегается под ногами Эдгара, как лесной пожар, время несётся по своему руслу навстречу будущему, но не гасит человеческий огонь; и теперь, подожжённые смутным ужасом, ноги Эдгара ускоряются всё сильнее. Они скользят, как будто водный лыжник хочет ускользнуть от лодки, а та его тащит и держит на воде; если бы он отпустил фал, он неизбежно опустился бы, отверженный, отвергнувший и собственный спортивный снаряд. Так что Эдгар держится на ногах и даже пытается, извиваясь, развить ещё большую скорость. Внизу уже река, её шум можно было бы расслышать, не будь уши переполнены музыкой ветра, которая не может наступить на горло собственной песне и выйти проветриться в тишину. Белая рука как бы ненароком выскальзывает из земли и грабастает доску; она пошла бы в дело, на изготовление муз. мебели, думают, чай, нижние, из неё бы проповедовалось воскрешение — какое утешение! — причём в режиме нон-стоп, в начале каждого часа, пока мёртвые не упадут на колени и не взмолятся о покое. Но ангелы уже разосланы по магазинам КИКА и ИКЕЯ, чтобы подыскать новый громкоговоритель, которого они и сами будут бояться пуще того света. Они ведь всегда должны делать то, что скажет Он, а Он что ни скажет, то Слово, то Сын: он уходит, как ему было заповедано, вместе с мёртвыми, через эту дверь. Эта дверь — Эдгар, он вне времени, только не знает этого. Непокорные в отчаянии цепляются за него, но бог бьёт их по рукам. Если бы им удалось хоть немного отклонить доску с курса, Эдгар сошел бы с орбиты, и космос бы встал. Но на сегодня ему удалось увернуться, путь был не такой длинный. Хорошо, что не забрался выше. Нижестоящие не сориентировались вовремя и не засекли время; когда он стартовал, потому что от секундомера не отведено провода заземления. Самое последнее лицо, перед последним поворотом лесной дороги, которую Эдгару полагалось пересечь пешком, не успело даже показаться из свежезапечатанной земли. Эдгару показался лишь рот, но это мог быть и подорожник, усталый лист. Да, засыпанная щебёнкой дорога — опасность, и Эдгар должен спрыгнуть с доски, взвалить её на плечо и пешком перейти на ту сторону, чтобы оставшийся участок до ручья проехать уже не спеша. Через порог запруды двухметровой высоты, возникший, когда дорогу вырывали взрывом из чрева матери-скалы, никто бы не смог перепрыгнуть на доске, не сломав себе шею. Но отчего поникли эти непокаянные травы, как лошадиные чёлки, — неужто в них запуталась пара-тройка мыслей? Может, это даже чело — можем мы применить этот образ? Существа, которые пострадали, хотят, чтобы их снова привели в порядок, и сверху упала благодать, спустился Эдгар Гштранц, взметнув вверх волосы, как хороший навильник сена.
Вот катится Эдгар, пусть слабый, но ясный голос в хоре темноты, через которую блуждает путь. Но что-то там впереди сидит и внушает Эдгару и всем нам страх. Не те ли это странные странники устроили привал, да ещё так близко от спрятанной в горах гостиницы? Что они там доедают, чтобы не принести с собой домой? Трое мужчин средних лет, чьи голоса уже, кажется, больше не поднимутся, поскольку между ними воцарилась полная тишина. Мужчины, Эдгар видит это, подъезжая ближе, расположились наподобие предгорья перед пансионатом и что-то делят между собой. И молча едят его. Сало и хлеб? Колбасу или сыр? Неужто молодой спортсмен, так туго затянутый в своё несколько затянутое по времени трико, должен сам стать их пищей? Неужто ему предначертано это? Чтобы он принёс им в зубах, как собака, себя самого? Как палку, на которой жарится его человеческое мясо? Человеческий пластик, который в качестве начинки втекает в пустоту творения, но не в состоянии её заполнить, поскольку огонь мечется по всем ходам высокомощных печей (с тремя и восемью муфелями!), рыщет по всем углам, ищет, не упустил ли он кого; огонь течёт, чуть ли снова не превращаясь в воду, в своего заклятого врага. Если бы успеть её заморозить, так и время остановилось бы; что бы тогда стали делать бедные привидения, которые так тянутся к нам? Трясущиеся пальцы уже тянутся к Эдгару, его уже высматривают размытые черты лица, всё так пылает, что дороги не видно, потому что мёртвые напоследок ещё и сами раздули огонь.
Лес здесь уже поредел. Лиственные деревья, с их более светлой зеленью, перемешиваются с елями. Эдгар приближается в своём почти полёте, бросает, превозмогая страх, а может, для того, чтобы его парализовать, свой беглый привет серьёзным мужчинам, словно горсть семечек, которые тут же начнут выклянчивать себе побольше света, чтобы из них что-то вышло. Привет неловко спрыгивает с трамплина, молодого человека, но потом выправляется, элегантно наклоняется к лыжам и, сгруппировавшись, воспаряет вверх, на мгновение замирает в воздухе, пронизанный солнцем, и с громким хрустом приземляется почти что на стол, где он немедленно предлагается гостям. Свою сервировочную доску он зажал под мышкой, сейчас он снова встанет на неё для преодоления последнего участка, это уже почти не стоит делать, но раз уж у него так хорошо получается… В особом развороте, на котором его пенис под трико опять твердеет и на нём, как на острие скалы, на мгновение вспыхивает солнце, Эдгар, сияя, вскидывает руки вверх, как полтора крыла (одна рука обвила доску). Итак, спортсмен упругим шагом хочет пересечь дорогу, и тут трое мужчин встают, с почти извиняющимся жестом, как будто хотят пригласить Эдгара в неприбранную комнату и предпочли бы его, скорее ради него, чем ради себя, приковать к ручке двери, спиной к комнате. Мускулы ног Эдгара работают как поршни, они врубаются в щебёнку и тут же снова отталкиваются от неё. Молодой человек мускулирует через дорогу, ширина которой не больше двух с половиной метров, ну трёх, откалиброванная ровно под один тяжёлый лесовоз, — он идёт и идёт, пересекая её, но никак не может пересечь. Он снова и снова заносит ногу, пот заливает лицо, он задыхается, семя его замерло в восхождении и смотрит, почему так раскидало органы в этом кипящем котле, пора убавить газ.
Группа походников застыла. Картонные фигурки, которые лишь опираются на природу, но разительным образом не принадлежат ей. Они, хотя Эдгар уже совсем близко к ним, различимы неотчётливо. Но ведь ещё совсем не темно! Как будто кто-то прошёлся по их чертам ластиком, но стёр не всё. От многого остались лишь очертания, но это те самые недавние мужчины, вне сомнений, Эдгар идентифицирует их по одежде. Лица у них на выброс, только мимо пройти. Но почему тогда Эдгар не катится дальше, мимо водички, которую беззастенчиво брызнул навстречу ему один из мужчин? Как будто поливал из шланга тротуар перед кафе, с улыбкой на лице. Что-то холодное, от чего, вообще-то говоря, должен был бы подниматься пар, пометило дорогу из щебёнки тёмным меандрическим узором, — холодная жидкость, брызнувшая из одного походника, который даже шаловливо помотал своей брызгалкой из стороны в сторону, чтобы узор проявился лучше. Остальные походники оставались по левую руку, в кажущейся темноте. Ручеёк вытекал лишь из одного, и как в нём могло поместиться так много? Эдгару казалось, что мужчина уже давно бы должен опростаться, но его водица всё продолжала укрощать пыль, прибивая её. Парень выкладывался полностью! И черты его всё больше смывались, по мере того как он исходил на воду; казалось, он хотел расстаться со своей жизнью, расставаясь со своей мочой и зёрнами своего семени, — мы успеем состариться на несколько лет, а для этого мужчины пройдут лишь секунды. Остальные два туриста, казалось, с интересом следили за этой игрой природы. Вместе с тем они отделились от своего товарища, с которым они были смешаны. Не встречалось ли мне это лицо на портрете в газете, в разделе сплетен, не один ли это из сынов божьих? И его коллеги, которые потоптались в этом источнике ногами, перемешав сок с пылью в кашу, из которой снова могли возникнуть новые люди, если бы только наши фотоаппараты были со вспышками молний, которые искрой подожгли бы прах земной. Ручеёк наконец иссяк, створожился, как свернувшееся молоко, а его породитель лишился всех своих черт. Я далека от того, чтобы порочить роды только потому, что эту работу выполняют женщины, но всё же мужчина здесь производил нечто необычное! Всю эту запеканку, целый род людской, способный вытеснить нас всех, он выпустил в трубу гор! Что произошло? Несчастный случай в горах, хотя горы, собственно, были отсюда удалены и заново восстановлены там, напротив? Многочисленный, многоплатёжный гость прав! Что это за люди? Таинственно стоят они рядком. Их глаза бегают, перебегая с места на место, а теперь схватили Эдгара за шиворот.
Мускулы его в изнеможении обмякли, как будто и он внезапно опорожнился. Как будто один, ещё в прыжке, на острие воздуха, вскрыл его, чтобы докопаться, нельзя ли и в нём что-нибудь посеять. Но, к сожалению, под спортивным комбинезоном стало уже слишком тесно. Молодой человек сошёл к нам вниз, а перед тем, на лугу, он даже преподнёс нам себя! Мерцающий родовой жезл Эдгара был подчинён другим, невидимым силам, когда он излился на почву земли. Этим мужчинам, кстати, кажется, понравилось, хотя они не обязательно хотели бы повторения. Они хотели самого Эдгара! Был ведь у них один, умерший, но воскресший, один, чья кончина была основательно подпорчена его возвращением, и теперь уж они его не скоро отдадут. И Эдгар разом понял: он есть некое промежуточное хранилище для чего-то, что ещё грядёт, чтобы основательно ввести в мир смерть. Опасный товар, для которого не хватит никаких спецсвалок. В бюджете общины не предусмотрено собственной спортплощадки. Даже собственного воздуха для дыхания Эдгар больше не может ухватить, его становится всё меньше, он уже отчаянно разрывает окружающий его воздушный чехол и раскрывает рот в мучительных судорогах. Группа людей перед ним распадается на составные части — там рука, едва заметная, растёт из туловища гораздо ниже обычного, у того писуна одна нога непарная другой, а у третьего, кажется, обе ноги левые? И ещё в разных ботинках! На какой свалке он их подобрал? Уж не на той ли, куда складывают ношеные вещи вместе с их хозяевами? Эта группа из трёх мужчин, эта тройка, троекратность (триединства в них, сдаётся мне, нет), кажется, всё-таки каждое мгновение хочет оставаться нераздельным целым, подобно большой колонии подгнившего домового гриба, который только пшикнет, если на него наступишь, я уже говорила: как «дедушкин табак» — в колонну трухлявых грибов, которые рассыплются в труху! Заветренный биопродукт, давайте присмотримся к нему, воспользуемся срочной глазной службой! А куда подевался Эдгар? Словно струя из гораздо большего шланга, он загремел в серёдку этих полуготовых-полуконченных людей и управился с ними. Они только брызнули во все стороны. Убийственная доска Эдгара пригвождена к его стопам, и он, может, был настойчиво призван к своему акту освобождения, как знать. Мы, его большие фаны, ликующе приветствуем его с обочины дороги: классный парень, как он давеча стеканул вниз! Мужчины, которые хоть раз были отцами, дивятся на него: они сами когда-то были такими, жаль, что он не их сын. Что касается нас, то никакой вопрос больше не остаётся открытым. В закрытом бассейне соседнего посёлка мы сможем позже, вечером, пропустить за него пару-тройку кругов!
Немолодые походники, впрочем, тоже принесли с собой каждый по доске, дело чести. Но использовали эти дощечки не по назначению, уроды. Природе иной раз требуется грубое кайло, чтобы она покорилась, а под рукой не всегда оказываются ледоруб и верёвка — зато дощечка для закуски, такую каждый может прихватить с собой. Что едят эти поблекшие лица, у одного даже рта больше нет? Да и вообще: они так разболтались в своих каркасах, что больше ни один член не попадает в другой. Старые пердуны! Они едят своими собственными пальцами, и — нет, не может быть! — едят свои собственные пальцы. Да, и впрямь, когда они наконец раскрылись нам навстречу, это видно: они врезаются своими складными ножичками в самих себя, отрезают свои собственные пальцы и поглощают их. Они снова забирают себе собственное мясо и, для лучшей сохранности, прячут его поглубже, съедая его. Мы здесь ни в чём не отклонились от правды. Это никакая не спекуляция: эти походники едят самих себя! Они грызут так, будто самих себя хотят отогнать от себя и укрыть в безопасное место. Ещё и пьют при этом, кружка стоит чуть поодаль, на ней нацарапана монограмма, имя её прежнего владельца, который её, хоть и не лично и не конкретно, но всё же завещал университету города Граца, чтобы студенты могли изучать по ней горькие лекарства. Имя вымершего рода выгравировано старонемецким шрифтом, который за это время был захватан и поистёрся от бесчисленных рук, чтобы этот именитый род в именительном падеже, начинающийся на букву J, альфа и омега в одном флаконе, мог найти своего главу, если эта глава вдруг кому-нибудь снова понадобится. Иисус ведь тоже был рода человеческого, мы об этом не забываем, он звался и выглядел как урождённый, хоть и был происхождения неродовитого. Его отцу можно только посочувствовать, но я лично в это не верю.
Этот мёртвый череп предназначен в качестве учебного пособия для одной высокой (хоть и не самой высшей) школы, где учатся раскладывать людей и вкладывать в их душу семя разумного, доброго, вечного и ещё тому, как извлечь высшую пользу из больничного листа. Польза этих гравированных черепных костей на мед. факультете университета города Граца, безусловно, была бы велика в качестве поучительного примера. Если бы этому университету сдавали менее значительные предметы, он бы их и не принял. Молодёжь должна иметь возможность исследования. Кое-кого забивают или заколачивают, если не удалось провести вентральную дислокацию, сзади, где мужчину не отличишь от женщины. После спокойного общего наркоза их опускают на кушетку. Так студенты-медики гордо выступают по арене, по анатомическому театру, каждый грациозно извращает шею и закидывает голову. Зимой они вострят лыжи, а летом их взгляды обращены в сторону массовых заплывов, поскольку живое можно опознать только по тому, что оно (ещё) движется. Взгляды пристают к ним, но стоп: теперь я вижу, что убеждения им не пристали. Единственное, что пристало, так это грязь, но грязь не сало, высохло — отстало. Что вы на меня так смотрите, я-то здесь причём? Любознательные глаза молодых людей, которые должны по этому черепу хоть чему-то научиться, чего по нему в буквальной форме не прочитаешь, сейчас поглядывают на мёртвого, которому когда-то принадлежал череп, исподтишка, по меньшей мере свысока, но ему от этого ни холодно, ни жарко. Они же ещё учатся. Где скрываются нежные задние ножки, где прячутся вены истории? Ничего они не прячутся. Всё идёт вперёд, поскольку никто не отваживается не делать того, что происходит. Несмотря на это, хорошие, лучшие и отъявленные всё ещё готовы зуб дать, сегодня этот, завтра тот. Чтобы вцепиться ими и направить ход истории в нашу сторону, подогнать его прямо под наш прицел. А уж мы пальнём.