Дети мертвых
Шрифт:
Головы дичи, напротив, были полны легкомыслия, в родных стенах терять нечего, раз уж смерть откинула тебя на них своей лопатой. Снизу, из кухни, доносятся громоздкие шумы. Что-то волокут, возможно половину свиной туши для приготовления ужина. Снаружи на садовые столики поданы напитки, они ещё стоят на солнце, Гудрун это видит, тяжело подтянувшись к подоконнику. Ниже пояса она нагая, ноги будто отнялись и перепачкались жирной землёй. Срамные губы широко раскрыты, и оттуда капает на пыльный пол. Но ничего с ней не случилось, все жемчужины в короне целы. С трудом, будто цепляясь за поручни, ограничивающие её жизнь, женщина поворачивается, ей уже легче. Она ищет свою комнату и не знает, какая дверь её. Она прижимается к стене, поднимает джинсы и прикрывает ими срам. Тело несовершенно по сравнению с тем, что в нём живёт Гудрун распахивает дверь в свою комнату, которую она в конце концов нашла, как она считает, — но разве это её комната? Неужто всю мебель, которую она и раньше-то не узнавала, снова переставили? Что-то, видимо, хочет, чтобы она, в знак того, что сдаётся, стукнула в пол, будто приглашая кого-то занять то милое местечко, которое она уступает. Как это делают спортсмены в состязаниях, когда хотят, чтобы в последний момент от них отстали. В следующий раз дверь откроется, и явление подтвердится. Чего изволите. Чай или кофе? Да, с тёмной гущей, как давно засохшая кровь.
ВЫСОКИЙ ТИХИЙ ШУМ прошелестел в вершинах, согнав всех туристов в укрытие. Лес отряхнулся и дал о себе знать из
А мы, наоборот, углубляемся в горы, мы одни устремляемся против потока, которому все эти существа проигрывают в спуске и спешат нам навстречу, оскалив хищные зубы, туда, к альпийским дорогам, освещенные, словно святые, ореолом вечернего света, который раскрывает нашу суть; и так мы добрались и до Эдгара Гштранца. Скрюченный, как раненый муравей, Эдгар проснулся. Он ещё помнил, что спускался со своей альпийской доской на роликах и встретил группу походников, которые шли ему навстречу. С тех пор он больше ничего о себе не знает. Его будто стёрли с его пути: как будто он был призван повернуться к лесной почве лицом, чтобы опереться на неё. Когда Эдгар теперь встал, протирая глаза, у него было такое чувство, будто он покинул и своё тело. Только спортивный снаряд он всё ещё крепко сжимал, эту альпийскую стиральную доску, которая поражает землю; куда она ни покатится, там земля потом ободрана, и всё это сделано лишь тенью имён, нанесённых на эту подставку. Наши мёртвые оголены, потому что их покровы были разъедены слишком острым новым моющим средством! Эдгар прижимает к себе доску, свой неэталонный прибор, который, кажется, готов его принять лишь когда он покинет своё бренное тело. Тут же последовал скоростной спуск, в котором этот неистовый, быть может, снова вернётся к жизни, догонит сам себя, если поторопится, — ведь даже свет замирает, словно вмороженный в вечную мерзлоту, и не может вырваться из своего источника, а уж время Эдгара подождёт. И не успеет он оглянуться, как его суть уже далеко и удаляется вниз (тогда как Эдгару приходится остаться) — мужская сборная, выступающая против клуба «Логос», — с опущенной головой и покрасневшим затылком.
Растерянный мужчина не сразу отваживается поднять взгляд: вдали оскверняли синеву звёздного неба более могущественные, чем он: их выбрасывали из самолёта на чём-то вроде сёрфинговых досок, к которым были пригвождены их распятые руки — как это ещё можно выразить? Но они оставались стоять в воздухе! Для Эдгара время проходило, а для тех воздушных прыгунов нет. Или всё наоборот? Или Эдгар исчез, а воздушные спортсмены только-только начали оттаивать? Деревья в ужасе машут своим оперением, которого мы их почти совсем лишили, когда вытряхнули этих кунфузцев из самолёта в дом богов (как пищу богов, так у нас дрожали колени!). Но птицы небесные склюют это пожертвование семени Вечного (нашли что нам давать!). Летающие твердыни допускают это, они разбрасываются спортсменами или просто их выбрасывают. Шлемы блестят, пластик трепещет на ветру, как крылья огромных хищных птиц. Люди поданы на своих сервировочных досках, как тартинки! Все эти пластиковые комбинезоны — как и на Эдгаре: они кажутся неразрывными в звуках гармони, как многоголосый выкрик искусственной гигантской молекулы, и над ними, в могучей купели света, — купол парашюта, под которым спортсмен падает вдоль сонма ангелов, приставленных к крещению, спускается на канате вместе со своей закусочной доской, на которой он приготовлен. Через три минуты его светоч померкнет, и буря задует его, он остынет, звезда среди звёзд. А потом явится Голубь и склюёт его. Или будет как с Анке Хубер! Да, эти спортсмены с их искажёнными, будто в плаче, молодыми лицами, особенно старшие, у которых давно кончилась любовь для других! Они решительно вырываются из объятий этих других, ведь у них уже есть дети и даже внуки, а всё равно они по-детски топают ногами по склону воскресенья, впряжённые в эту тягу, поскольку даже ЧУЖИЕ учатся ходить в походы.
Вот так небитые обрушиваются в нетронутое, тут и самому Иисусу потребовался бы спаситель. Опыт ведёт их, молния, которая расстёгивает вытяжную верёвку раскрытия, Айртон Спаситель, так точно, он прыгает первым, он разрывает небо и идёт по воздушному коридору к своему водопроводному крану, открывает и его, вырывается поток людей, одеяния прыгунов трепещут на ветру, все эти австр. метательные «звёзды», которые хотят стать Stars, чтобы их держали на международном уровне. Совсем как земля и небо в бурю могут перемешаться, спортсмен, пригвождённый к своей доске, рывком попадает в поле нашего зрения, через несколько секунд он постарел на много лет, он кувыркается в последний раз, и вот он приземлился, и очень жёстко, сгрохнулся с землёй, его милое лицо, отвечающее всем критериям, каждый день мелькает в рекламе, и вот, после того как мы часто слышали его имя в новостях, мы наконец слушаем его самого. Любая женщина вышла бы за него замуж или мечтала бы, чтобы он разок осветлил её в блондинки. Почему на неё не обращают внимания? Ведь она каждый понедельник в двадцать часов пятнадцать минут перед экраном телевизора! Она не стоит того, чтобы ради неё этот бог снизошёл со своего размера и надел её плоть как сандалию. Но она бы с ним оторвалась, заявляет она.
Эдгар Гштранц совершенно забыл, как он здесь очутился. Мужчины, которые один раз с ним уже поздоровались, эти горные туристы, они опять там, наверху, на том же расстоянии от него, как и в прошлый раз. Они ни на метр не приблизились. У Эдгара такое чувство, будто он второй раз переживает то, что уже было. Может, пока он спал, туристы вернулись назад, чтобы ещё раз пройти этот участок? Трое мужчин тихо стоят, глядя на него сверху вниз, нет, вот они резко задвигались, даже, кажется, на десятую долю секунды растворились в пустоте и снова вернулись из Ничто, — да те ли это люди, вообще? Одежда та же, Эдгар помнит, вплоть до веточки эдельвейса за лентой шляпы. Вот двое из них снимают свои рюкзаки, открывают их, и тут Эдгара без предупреждения охватывает ужас. Неужто они вернулись для того, чтобы забрать его? В этом безлюдье никто и не узнает. Может, мужчины вообще пришли сюда только ради него? Краеугольный камень становится в горле комом, Эдгар давится, выплёвывает, его член вдруг выпирает из эластика, как указующий перст бога Беккера или бога Шумахера, как столб со стрелкой дорожного указателя. Какой смешной вдруг сделалась сёрфинговая доска, ведь всё, что она может, — это разогнать его под горку! Член Эдгара, который всё это время не дремал в мягкой постели, потому что был опутан на животе Эдгара прочной паутиной бабьего лета из эластика, вырывается из пут, где ему негде было головку преклонить, и высовывает свою любопытную дубину стоеросовую из окна. Ведь этот молодой человек так долго жил без любви, лишь для альпийской команды Австрии, пока его не заставили лезть на стенку, где он долез до самых окон первого этажа на своём гремучем экипаже, чтобы, перемещаясь от окна к окну, заглядывать внутрь, махать руками и дерзко сморкаться, так, что летели брызги и слизь сделала окончательно скользким дыхательный путь, так приглашающе ведущий в ландшафт. Вплоть до того, что и плоть Эдгара (для которой жизнь показалась маловатой, тесноватой) увяла и могла совершать уже только усталые движения, ни жива, ни мертва. Мутная лужа грозит вылиться из Эдгара, распространяя сильный запах, и Эдгар, довольно смешное зрелище, отбрасывает свою плитку альпийского шоколада, сиреневого цвета, мы тут, на альпийских лугах, не настолько старомодны, как вы, наверное, думаете, мои дамы и господа, мы производим самые современные чипсы и закуски Европы! Наша Франци, например, знает это, вы только послушайте её во время её паузы! — и он, молодой пастух Эдгар Г., теребит как безумный своё трико, лезет в него сверху и пытается взять себя в руки и облегчиться через штанины, которые облепили его ляжки без промежутка, как построенные вплотную друг к другу серийные дома. Его кисточка, обмакнувшись по самую рукоять, пачкает изнутри футляр, она встаёт на дыбы и плюётся, но тут Эдгар срывает с себя трико на помочах, окрашенное ярко-красной антикоррозийной краской, помочи вниз, за ними — прикреплённая к ним часть брюк, мужчина не может так быстро управиться с этим, он сбрасывает свою оболочку как придётся. Он сжал ладони, молящийся, который имеет в виду себя, поскольку снова чувствует себя как бог, — одну вокруг его величества пениса, другую вокруг мошонки; мёртвое и уже приготовленное для транспортировки силами звериной лесной полиции насекомое отстреливается, дёргаясь и дрожа, медленно отъезжающий поезд, в колючую норовистую траву альпийских лугов, опаивая её собой.
Ковёр из сурово пахнущей, будто убоиной, липкости расплылся под его руками, он роется в её соке, пачкает ладони, нагребает горсти своего продукта, как на контроле качества, и потом вытирает их о ещё нетронутые узелки травы, которые, однако, не могут повысить его чувствительность. Как здесь тихо, как в счастливой душе, которая сбросила свои раскалённые плавки! Как прекрасно уединённо всё же было в этой мальчишеской шкурке из спортивной ткани, и где, собственно, остались те большие потные штаны? — и какой уязвимый чемпион теперь, этот мечтательный, уже несколько лет спящий в своей могиле, молчаливый участник, чья доля не проиграна, пока есть молочные шоколадные вафли и бог Марс, который серийно производит и их, и себя. Посмотрите, как этот раздетый до гимнастических тапок молодой человек выложился здесь для природы! Но никто не захотел взять на язык эти облатки, которые между тем медленно затвердели в прозрачные чешуйки яичного теста. Можно сунуть в карман. Эдгар Гштранц: я позвонила ему по мобильному телефону. Была бы у него хотя бы детская лопатка, он бы вырыл здесь ямку, молодой герой, который лежит здесь, словно сброшенный с большой высоты, чтобы беззащитно разбрызгивать там и сям кротовые кучки своего пола. Так, руки и ноги теперь всколыхнулись, но это никого не колышет. Эдгар деловито вытирает ладонью последнюю каплю и смазывает её на зелёное разложение метёлок травы, которую он смял своим весом. Тяжело дыша, как после пронзительного свиста, который он издал, он некоторое время лежит — зависший над Ничто человеческий крест из плоти, который ещё некоторое время будет очень чувствителен к прикосновениям. Он написан здесь, на земле, ни для каких воспоминаний. Разве что он разметка для остальных мёртвых, которые в любой момент могут явиться на свой праздник подведения под крышку. Уже слышен издалека треск их моторов и видны весёлые майские веточки, которые они, эти живые строители домовин бесконечно являющегося времени, тащат сюда, чтобы посадить их на разгорячённых коньков из плоти, — единственные посёлки, которые мёртвые могут построить и снова сломать. Эдгар брошен туда, выложен беззащитной приманкой. И его мясистый червяк с обрубком хвоста тоже выложен перед ним, немного свернувшийся, теперь успокоенный, на своей гагачьей подушке, чтобы преподнести себя как ювелирное украшение ощупывающей руке, которая тянется к нему сверху.
Потом чудесное внезапно исчезает, будто его сдуло воздушным потоком; но всё же, тявкая и тяня за свои вытяжные верёвки, они ждут, эти души или что там они есть, они наслаждаются роскошью сотен лет. У них, конечно, есть время прийти и завтра. Деятельного участия в их делах в настоящий момент никто не принимает. После нескольких минут, что он тяжело дышал, бегун, у которого был отнят и разостлан по земле его образ, Эдгар замечает лишь, что воздух снова чистый и в настоящий момент не видно никаких незнакомых фигур. Ветер немного освежился и нанёс на голую кожу Эдгара тонкий слой прохлады, высушив пот и погладив волосы. Каким бы совершенным он ни чувствовал себя в своей шкуре, пластикового костюма ему недостаёт для полной экипировки. Что это ему мерещатся те молодые ребята, с которыми он всегда дружил, которые на своих горных велосипедах совершали фигурные прыжки с импровизированных трамплинов, поворачиваясь в воздухе, их широкие брюки трепетали, а потом они ломали себе ноги, и в заколдованном замке семьи воцарялась тишина. Внимание, здесь кипит жизнь, а прыжки в гроб — это всего лишь игра такая! Скок туда, прыг оттуда, оп-па! Эти молодые парни, что прыгают здесь в воздух и раскатываются на своих досках, пробуя прыжки с поворотом, переворотом и со смешными падениями, при которых доска выстреливает из-под ног, как бы они могли в искромётной бессознательности лососёвых (однако метать икру и рожать должны всегда другие, верно?) попасть в осознание своего или чьего-нибудь чужого состояния?
Шкурки Эдгара не скрипят, они сброшены ещё слишком свежими; он снова втискивается в них, вихляя бёдрами и прыгая в мешке, эластик прилипает к потному телу, не хочет скользить по коже. Попробуйте натянуть на себя мокрый купальник! Свой член Эдгар небрежно отодвигает в сторону, потом засовывает его, как в пакет с покупками, затем он натягивает на плечи надорванные помочи, повиливая бёдрами, как в слаломе, подтягивает трико повыше и запускает в него руки. Он покраснел в лице, но не смеет поднять взгляд и посмотреть, не видел ли его кто и где его верхние штаны. Потом он болтает ногами в суставах, и его мальчишеское лицо снова вщёлкивается в свою оправу. В заключение Эдгар поднимает спортивную доску. Для проформы ещё несколько гимнастических движений, для возможных прохожих, чтобы это выглядело как небольшая разминка. Да, Эдгар снова здесь, он вернулся, на элегантном фоне из скал, камня и мороженого льда на палочках наших взглядов, которые мы сами пригвоздили к воде, а потом заморозили, чтобы нам не замечать истёкшего за это время времени. Вот кто-то снова рвёт (рука?) эти палочки из скалы, чтобы те, кто придёт после нас, тоже могли печатать шаг, не пачкая о нас руки. Их умерщвлению пока не открыта зелёная улица, поскольку наш накопитель пока переполнен. Но мы идём на апелляцию.
Лёгкая боль тянет из правой щиколотки Эдгара вверх по позвоночнику, мужчина понятия не имеет, когда он мог пораниться. Он всё ещё толком не знает, где находится, смутно припоминает, что не так давно был совсем в другом месте, но не помнит, чтобы видел это место, хотя эти горы знает с детства. Однажды они были здесь даже со всей альпийской лыжной командой, снег наверху всегда хороший. Эдгар и тогда пропускал свой член сквозь кулак, как канат, за который никто из туристов не держался, потому что на другом конце никого нет, кто ждал бы, пока он как следует закрепится. Так, теперь Эдгар Гштранц спускается вниз, в мир. Мы, напротив, хотим подняться, сейчас мы быстро доберёмся до края полного ведра, которым было потушено наше сияние ещё до того, как оно успело указать нам путь сквозь ночь. Наша беда как раз в том, чего у нас нет.