Дети мертвых
Шрифт:
Мёртвые хотят освободиться, но чтобы получить жизнь назад, они должны убить живущего. Они разочарованы, как только замечают, что оба их освободителя, эти прицепы жизни, которые были приставлены к делу для повышения частоты смерти во время каникул, когда люди полностью расслаиваются, сами уже не живые! Сердясь, как на воду, которая брызгается, пленники своей смерти набрасываются на эти две фигуры, которые вывалило сюда, в провал. Кто попадёт в заколдованный круг этого места, погибнет в нём, и каждый представляет себе опасность. Мы зарываемся в собственную вину и больше не можем быть убитыми, потому что давно мертвы. Тут не поможет и то, что мы свои в том, что мы сделали и что канцлер на своём канцелярите возвещает своим согражданам. Мы медлительные, мы так долго тянули со своим рождением, лишь бы уйти подальше от тени подозрений, мы смогли раздобыть Гудрун и Эдгара, и с ними теперь дрожим перед неведомым, но не очень, в наших креслах из человеческой кожи. Всё-таки благородно потрескивающий огонь в наших открытых каминах, который закидывает голову и ржёт, и экран с запутанными, всё затуманивающими мотивами, на котором ясно написано одно: сегодня готовит шеф, — этот огонь хочет мяса, и как можно больше. Грозит ли нам пожар, если мы всегда изображаем себя как вид, которому угрожают автомобили? Мы ложимся на спину, наносим на лицо крем от солнца с защитным фактором 15, и подставляем его слепящей пустоте, которая словно топор с неба мечет, и сегодня, к сожалению, не получится осмотреть почившие жертвы, поскольку они уже в больнице. Правда, в подвальном помещении, в нескольких сотнях банок, и только лучшее из них: мозги вместе с корой! М-м-м-ц!
И мы видим только вокзал, свет (от скорого поезда, ожидающего сигнала? от второй ступени зажигания наших познаний?), световой чурбан, который не сдвигается с места, но мы не видим, откуда он берётся и чего касается. Жаль чувствительных, которые не переносят света! У них и его нет. ГЪсподин Штраус, например, — мне только что протянули его имя в записке — слишком светлый, чтобы
В обеих этих перелётно-птичьих фигурах скоро не останется внутри даже картона для жёсткости, после того как Гудрун Бихлер выговорилась, размякла и потом энергичными мазками веника вывернула своё сокровенное наружу. Больше она про себя ничего не знает. Она чувствует себя так, будто они уже миновали, она лишь смутно догадывается об экзаменах и университете и что потом она будет преподавать в школе; у меня даже смутной догадки нет, откуда она это знает, ведь она даже собственное имя потеряла, и, если положить перед ней лист бумаги, она и написать его не сможет. Всё у неё свалилось с лопаты, а кое-что в последний момент ещё и спрыгнуло. Её память затопило Саргассово море. Гудрун Б., правда, не может забыть прыжок на мостовую, но не знает, кто её мать. Гудрун отчаянно цепляется за корни и кусты, ноги у неё разъезжаются, она оступается, скользит в долину, а спортивный друг рядом с ней скользит ещё быстрее, ведь он уже несколько дней упражнялся на роликовом блюдце. От всех слов, которые студентка философии всегда отбивала ладошкой, вместо того чтобы играть ракеткой в воланчик, ничего не осталось, кроме этого немотствующего языка матери, которой её безмозглые дети бьют по мозгам. Говорить бессмысленно. И даже если говорить: эта страна просто не привыкла к такому обилию правды — этого лакомого, хорошо прожаренного мяса ангелов!
Оба прозрачных бегут, катятся кубарем с горы, невесомые, как будто пастор на процессии праздника тела Христова возносит их высоко над головой, — тут даже знатные важные лица, прижимающие шляпы к своему хозяйству, рядами падают в пыль, из которой сделаны их святые мёртвые. Что говорит господь? В доме моего отца много квартир. Но из одного только дома моего папы исчезло по меньшей мере сорок девять австрийцев, которым больше не требуется квартир. Зато никакой бог не тянет нам штанины в длину. Да, важные лица: их бумажники и мобильные телефоны защищают их бьющиеся сердца от заплутавшей серебряной пули. Но пули (во-первых, им не повредило бы быть по меньшей мере из золота!) всё равно попадают не в те места, ибо у наших начальников сердце не на месте: эта вознесённая над головой духовного лица штука, бог в форме пилюль, так высоко вознёсся, что за трюк! Выше всего его поднимают, когда уже ничего не поделаешь и все прочие люди уже покоятся в своих разбитых машинах на обочинах пыльных дорог. Тем не менее ты, плоский облаточный бог, пожалуйста, не отнимай у нас, божьим детей, ничего из нашего внутреннего воловьего брутального продукта! И другим не вели ничего у нас отнимать! Мы создали специально для тебя совершенно прозрачное насквозь государство, чтобы ты мог в наших документах прочитать, принадлежим ли мы к твоей религиозной общине или нет и как из одной руки переложить что-то в другую так, чтоб никто не знал, причём обе руки, естественно, должны принадлежать самому себе.
Внимание, в это мгновение оба созданные мною существа добрались до сырого дна долины. Гигантские листья мать-и-мачехи затеняют источник, он журчит и плещется в середине, где ему есть что скрывать. Крупные капли, похожие на сувениры в киосках, лежат на мясистой плоти растений. Такие киоски и будки скучились вокруг нашей церкви природы (просто каждый её почитает!), именно там ландшафт умеет продать себя лучшим образом. Природа — свой собственный сувенир и вместе с тем магазин, в котором этот сувенир можно купить. Только ни в чём себе не отказывайте! Эти потемневшие руины живут!
Мужчины и женщины, прозрачные, как Гудрун и как стал за это время Эдгар, бьют ключом из каменной личинки, которая всё это время защищала их; гнездовье для высиживания яиц, накопитель — вот что такое здешние руины для негодного отстоя, отвергнутого благословенным богоматерным государством. Теперь они снова выползали на поверхность, на свет, через который они всё это время подсматривали за нами, и со вкусом, хоть и несовершенным, облачались в остатки тела, кожи и одежды, которые Гудрун и Эдгар оторвали от себя. Эти кишащие черви и лемуры, нет, кишащие — это слишком сильно сказано, всего лишь маленькая группа людей, но всё же… они присвоили себе части тканей тех, от чьего турагентства когда-то были отправлены в вечное странствие; этого, конечно, мало, чтобы снова получить целое тело для себя одного. Это безобразие творится уже много лет, с тех пор как немцы начали снимать собственные криминальные сериалы; человек стал обязан носить свою душу внутри, чтобы снаружи оставалось место для куртки от Хьюго Босс. Во всяком случае, голос инспектора Деррика просто создан для того, чтобы указывать, и его мысли отделяют то, что известно понаслышке, от того, что слышал он сам, что, однако, тоже неправда и никогда не было правдой. Диктат моды объединившихся в союз фабрик одежды и фабрик неденежных пожертвований затрагивает, естественно, лишь немногих из нас, кому можно красоваться на картинках, чтобы знали, на кого равняться. Картинки все немного более мутные, немного менее резкие, чем они были раньше, и не имеют дополнительных измерений. Ну, приступаем, раскладывайте столовые приборы, чтобы сильные мира сего снова могли заглянуть к нам, ведь мы тотально обновились! Теннисная ракетка, конечно, не может заменить грудную клетку, она не может послужить даже временной заплаткой, даже если наше сердце по двадцать часов в день будет биться за Штефи, Бориса и Томаса. Германия! Мы так её любим, что залучили и её к себе сюда, на Вольфгангзее, которое окончательно должно отмыть её кровавое днище. Оба наши путешественника, которые были отпущены лишь для того, чтобы глянуть в огонь и в то, что он после себя оставил — например, несколько банок с частями головы и тела в Штайнхофе (они не ведают, что с ними творится!), — итак, оба обрываются в Ничто сокрытия, затмения и замутнения, которые у нас зовутся правдой; а неприкрытые, все эти люди на дне долины, теперь бросают кости, гадая о своей добыче, и каждый получает ещё по нескольку клочков одежды. За каждые спортивные штаны, за куртку Гудрун, за телесность Эдгара идёт беззвучная, кишащая борьба. Живых личинок усердно таскают туда-сюда по муравьиной куче. Люди в переходном состоянии, да, именно об этом речь, едины в том, что надо всячески пометить своё присутствие, они сражаются, в конце концов, за видимость, эти потерянные, поскольку всё вокруг них так и пышет неприкрытостью. И я имею в виду не только женщин, которые в бюстгальтерах шагают по горам, пока их кожа не сварится в компот и не начнёт пускать пузыри. Вся одежда, музыкальные консервы и спортивные каноны выстреливают канонадой из приборов дальнего видения, и всё окутано дымкой, которая уплотняется в дым и гонит нас на воздух. Из каталогов, из телешопа „купи-купи“ нам навстречу выступают существа, хорошие стороны которых мы извращаем, хорошие страницы переворачиваем, чтобы подыскать что-то и для себя, ибо вскоре мы хотим уехать. Там, где мы сейчас, давно уж не на что смотреть, если присмотреться, остались только тени. Да мы и раньше их не знали. Теперь они свободны, мёртвые, и срывают со здоровых одежды, а кожа вместе с одеждой срывается добровольно.
С ШУМОМ ИЗ РУИН ПОДНИМАЕТСЯ стая птиц, крылья хлопают, как створки картонных коробок. Не-существующие поднимаются вверх, как пыль, как трухлявый гриб „дедушкин табак“, на который наступили, и теперь их семя рассеется по лесу. ПОДЪЁМ ИЗ ПЕЩЕРЫ, ГЕММА: из клювов выпадает падаль на нашу территорию, для которой мы тем временем подыскиваем ещё одного проводника, чтобы нам здесь не растеряться, нам, долгожданным освободителям мёртвых. Мы устроили для них по крайней мере (единая, единственная, теперь уже не одинокая Австрия!) несколько красивых каникул. Они взирают на нас плоско, мёртвые, как вырезанные из бумаги силуэты, наклеенные на освещенное окно. Всё-таки присутствие и место должны предоставляться только тем, кто такие же, как мы, поэтому не раздумывайте, дорогие умершие, набрасывайте на себя обычных в этих местах спортсменов в национальных костюмах! Мы-то, местные, стараемся, чтобы по нам не было видно за версту наше происхождение, чтобы мы казались более благородных кровей, поэтому заранее обижаемся на каждый взгляд. Они сейчас снаряжаются в поход, серые вестники потустороннего мира, у них сейчас, в это мгновение, разбивают стекло поверх кнопки тревоги. Они могут быть как огонь и могут смыться, не уплатив по счёту за съеденное, ведь они, в конце концов, заплатили ещё много лет назад, причём за всех, за столом главного австр. землемера-землереза, да, того самого, с длинным ножом. Тихие мужчины в костюмах, две женщины, которых проржавевшие поезда сделали доступными всему, что смогла придумать уголовная палата мирового суда города Линца. В смерти они стали ещё привычнее к крайней незащищённости, их гнали через селение пердячие парни, которые берегли себя для штурма Европы, и теперь они больше не стесняются и являются в таком виде, в каком их подняли и сорвали с места. Их взгляды падают как тени, и эти тени они принимают за реальность, потому что не могло быть реальным то, что произошло с ними тогда. Собственно, незащищённые только их тени, а эти припозднившиеся возвращенцы стали нашими живыми тенями (да-да, проверьте! подвигайтесь! ваши тени больше не последуют за вами!) и вырвались из пансиона, куда они были преждевременно сосланы. Они управляют одеждой двух молодых людей, и в этом прикрытии могут наконец снова выступить, более подлинные, чем тогда, когда их у нас не потерпели. Их взгляды терпеливо перепиливают цепи, и не успели мы добиться от них и нескольких слов, как оковы дружбы, которыми они были прикованы к нам, тоже пали. Теперь, когда Гудрун и Эдгар в качестве досрочно освобождённых смертью перемещены на это сырое дно долины, куда солнце светит искоса, нам тоже больше не следует подчиняться этим мрачным голосам и настроениям. В свете нашего сегодняшнего субботнего вечернего шоу каждый должен иметь право показать себя, и мы даже предоставим наши личные портреты, чтобы потом выглядеть, как К. Шиффер и С. Кроуфорд. Привидения теперь освобождаются и продолжаются прямо с того места, где они были сорваны во тьму. Мост через венский Дунайский канал. Площадь в Граце, где горн мёртвых протрубил сбор. Инсбрук, я должна тебя покинуть. Линц, ты мог бы выступить крупнее! Такой правды, такой борьбы не на жизнь, а на смерть нельзя требовать ни от одной из этих жарко вожделеемых эфирных площадей, на которых эти субретки с их букетом цветов, опылённым искусственным льдом пластиковой обертки, рискуют последним взглядом камеры на город Мёрбиш, к Весёлой Вдове — роль, которой они, к сожалению, не получили. Сдержаться на экране на одну десятую долю секунды дольше, ну, пожалуйста! да, вот вам: вы, Дагмар Келлер или как вас там зовут, что вы шею выкручиваете, чтобы выдоить из объектива этого обязанного быть объективным медиума, который каждый день врёт мне на чём свет стоит, ещё один крошечный момент присутствия? Вы светящаяся эманация Ничего! И мы, замкнутые в земле вместе с нашими картинками, представитель которых время от времени выныривает из стога, и сено сыплется у него из мозгов, мы пялимся на вас, поскольку вы означаете вход в третье измерение, вы влиты по шею в этот молочно-серый поток экрана, который плотно обсажен нами, фанами. Занавес поднимается, и вот, под землёй, тут ведь вторая пещера! Когда мы смотрим на вас, госпожа Келлер, то мы, считай, смотрим из одной пещеры в другую, а именно это вы хотите от нас скрыть, я не знаю почему. Ведь вы приложили много усилий к вашим волосам и экипировке, когда вступали в наши покои, гвоздиками лаковых лодочек попирая суть правды: входите! Мы ждём в наших тайных делах явления вашего вида, ибо такое ваш брат не таит никогда.
Дорогой старый школьный друг Фишбёк, время твоё отмерено, моё тоже, но короче. Ты, наверное, ещё помнишь тот благородный воздух, которым мы имели возможность вместе дышать в Амерлингской гимназии, и те два года, в течение которых я сидел рядом с тобой и весело у тебя списывал. Сегодня я обращаюсь к тебе с просьбой: я пока что адвокат. То, что я не вновь приехавший поляк, тебе подскажет наше общее школьное время. Моя жена — рим. — кат. воляпюк. Полный! Сын носит крест с крюками: свастику. Я стремился всегда сохранять приличия — до такой степени, что теперь стою тут, как побитый пёс. Поэтому вдвойне обидно, когда тебя бросают в один горшок с польскими акулами. Надежда на будущее: только бы избежать отказа в лицензии на практику. Если моя просьба окажется некстати, то просьба принять во внимание обстановку и быть снисходительным, поскольку мне на голову упали кирпичи (разумеется, лишь в переносном смысле), так что думать спокойно я разучился.
Любовь, спотыкаясь, тащится к другим, но они ничего не хотят о ней знать. Мёртвые уже видели свет, то был огонь, который их исторг, чтобы они могли удобрить собой поля, леса и доли лёгких. И теперь они снова добровольно идут в пещеру, где мы, изначальные люди, мы, исконный народ, немцы, изжарили их, перед тем как смиренной скотиной, всегда вовремя подоенной, пойти к урнам и бросить туда наши голоса, чтобы их уценили. Они поднимаются к нам наверх, умершие, но хотят на сей раз быть осторожнее и всегда носят обувь на устойчивой, нескользкой подошве. Спорт так повлиял на нас, что наши познания согласуются с четвёртым в мире по значению второстепенным делом, нашей внешностью, знакомой нам по зеркалу. Наши высказывания относительно наших любимых спортклубов тоже согласны. К тому же и всё наше существо претерпело преображение: мы хотим выиграть матч на европейском уровне. Мне интересно, что нам покажут мёртвые. Немного терпения, пожалуйста! Мы никому не дадим плясать у нас на голове: это будет будничная очевидность, и солнце, я надеюсь, покажется. Ибо ничто и никто не стоит за мёртвыми, чтобы их осветить. Гудрун и Эдгар целиком захвачены этой бурей, и теперь их память делят остальные мёртвые. Никто не забудет и солдата, который стоит на границе в качестве пятого в мире по значению второстепенного дела. Как в муравьином государстве, умершие устремляются сообща в наших двух церковных старост мёртвых, чтобы снова стать видимыми. Смутный гул, завихрения воздуха, светлые стаи рыб прыгают, как в воскресном послеполуденном сериале, вокруг симпатичного американца в лодке, тяжелые немецкие актёры, наши отважные доверенные лица, рвут двери вилл, стоящих в пригороде Мюнхена, и вершат посреди наших гостиных своё убожество, что-то решительно рвёт с Гудрун глазные яблоки, её зубы и волосы?. Тени обретают всё более весёлое очарование, — и у кого только было украдено всё это добро? и откуда эти детские плавки, которые пытается напялить на себя один молодой, вырванный немецкой овчаркой из его человеческого облика и затем выпущенный из зубов? Но он сам состоит из одних клочков и обрывков, из-за собачьей пасти. Не стоит его подставлять. Он затеял нечто невозможное, как мы, когда пытаемся подражать цвету волос Дагмар. Этот размер купальных трусов не может вместить в себя его половой член, да, каждый человек, в конце концов, что-то непостижимое, при помощи трусов его никак нельзя охватить в целом. Кто бы задумался о нём тогда, когда он, средний европеец, прыгал с края бассейна в другую стихию? Эластичные волокна бывшего ученика плавания, который жутко угнездился в своей семье: его семья сейчас как раз оформляет себе новый вид, она простирает руки, чтобы получить предназначенную для неё стопку одежды. Перед горизонтом круга выступает милая маленькая звезда-тинейджер и ест шоколад — кто бы мог подумать, что это пловчиха международного класса! Чем светлее сияние из ящика, тем мутнее и неразличимее идеи могучих телевизионщиков. Франци, пловчиха, немножко заблудилась в своём развитии. И её волосы сейчас тоже падают на нас и наших детей и душат любое движение, которое такой фильм, собственно, должен был бы пробудить в нас. Мы растроганно говорили о молодом мёртвом, затравленном собакой: этот возвращенец рвёт на себя плавки утонувшего в бассейне Амалиенбад ребёнка и сталкивается с трудностями из-за глубины своих половых корней, которые у него когда-то засохли в огне. Но теперь, вместе с плавками, туда снова рискнул влиться сок, где-то с полстакана, его, мёртвого мужчины, члены тянутся из ящика, где хранились наши семенные сорта так, чтобы не прорасти, они растут на волю, и мрачная вода сливается в мрачные растения, которые хвастаются своей порослью, держа головы под тёплой струёй трубки кинескопа, и начинают по-настоящему блестеть под тёплыми наркотическими каплями. Купальные трусики лопнули, как воздушный шарик, который слишком сильно надули. Весёлые клочки пластика брызнули в разные стороны, будто подхваченные выдохом великана. Нас будет слышно! Нас слушают в отношении того, что мы хотим видеть! Каждый день можем снова решать, куда пойти сегодня, чтобы наши мнимые идеи рассказать на людях. Чтобы они выглядели повнушительнее. Рот Гудрун Бихлер раскрывается для крика, поскольку её оторвали от Эдгара и оттеснили к телу, внушающему респект, которое снова оказалось востребовано жизнью. Её подобрали. Истлевшее тело замахнулось на нечто почти невозможное, и, гляди-ка, всё сработало, так что оно было освобождено из вёрткого смерча смерти и теперь крепило на себе силу, как дополнительное сопло на самолёте, которому придётся проявить где-то особенную быстроту, и нам в нём тоже. В темпе, в темпе!
Голова Гудрун погребена в развилке чужого полового шланга, на изгибе потока известий, который ненадолго пресекался из-за помех, а теперь снова течёт, мои дамы и господа. Теперь мы снова скажем вам, что вы сделали, хоть вы, как и каждый день, не хотите это слышать от нас. Бото и его маленькие друзья тоже этого не хотят! Давайте лучше примолкнем, как он нам сказал! Студия известий битком набита духоносными учёными, в этой студии мы можем быть услышаны вот этим красивым одиноким чужеземцем. Как-никак, мы-то живём у себя дома много лучше, да, дома лучше всего. Теперь стартер запущен, нашим жертвам будет придан вид, на то и карнавал, широкий смех раскатами разносится по долинам, когда гильдия подшучивает над политиками и тем самым выступает заодно с этим бурьяном. Люди натянуты, как тетива лука, поскольку над нашим начальством можно посмеяться только раз в году, во время Виллахского карнавала. В двадцать три часа тридцать минут с этим будет покончено. Потом они снова будут смеяться над нами. Молодой умерший тычет голову Гудрун между своими ляжками, клочьями слезает кожа с ушей Гудрун, и не от безумной любви, а от безумства этот заново оживший бросает её ртом на свой заново восставший член, который он отнял у Эдгара Гштранца, как я вижу. Теперь в ход пойдёт последний огурец. Это надо видеть! Слышать и говорить — два сапога пара, я ведь и сама всё знаю только понаслышке да изустно. Но можно и увидеть то, что видимо, тут никто не потерпит никакого принуждения. И если у кого появится идея, он может её не реализовать, поскольку наши телевизионные титаны имеют жуткое количество родни, которая хочет видеть реализованными главным образом свои идеи, прежде чем очередь дойдёт до нас с вами.