Дети Снеговика
Шрифт:
Вечером того же дня я представил Лору гостившим у меня родителям, — а это напоминает мне сейчас, что им тоже надо позвонить. Изо всех сил стараясь продлить сладкую истому, которую нагнали на меня воспоминания, я снял трубку и набрал номер. Мать ответила после второго гудка. Она еще не спала.
— Ты где?
Она и так-то была грубовата, а после того, как перестала красить волосы, совсем распустилась.
— В Луисвилле, — говорю. — В ночном боулинге.
Она должна понять, что я шучу. Даже мне ее больше не удивить. Но против моих ожиданий, в ее голосе затеплился лучик надежды, которого я не слышал с незапамятных времен. В последний раз он, помнится, блеснул в день нашего отъезда
— Ой, Мэтти! Правда?
— Я в Трое, мам.
— Поехал-таки.
— Ты же знаешь, что я собирался.
— Я знаю, что ты дурак. Дай позову отца, ему тоже захочется это услышать. Он почти такой же дурачина, как ты. Подожди, сейчас узнаешь, чем он занимается.
В трубке на несколько секунд воцаряется тишина. И вот они снова здесь, оба.
— Даю, — уведомляет мать.
— Привет, пап.
— Мэтти?
— Что поделываешь?
— Да вот, собираю твой старый автотрек «Тайко» — нашел в коробке в гараже. Наверное, это в честь твоего путешествия. Думаю, он у меня заработает.
— О господи, — бормочу я, представив, как отец в рабочем комбинезоне сидит у верстака и слушает «Ромео и Джульетту» Прокофьева. Он всегда ставит «Ромео и Джульетту», когда что-нибудь мастерит. Якобы это помогает ему думать и не думать в нужной комбинации. И стало быть, сегодня вечером он думает и не думает о моей поездке в Трою, а мать, наверное, так и не успокоилась с тех пор, как я на прошлой неделе сообщил ей о своем намерении отправиться в Детройт.
Дом моих родителей в Лексингтоне и внешне, и по ощущению очень похож на наш старый дом в Детройте — настолько, что, пока я не начал ходить в школу осенью после нашей «экспатриации», мне казалось, что мы вообще никуда не переезжали. По углам и чуланам все так же громоздились горы деталей из выпотрошенной стереоаппаратуры. По стенам тянулись ряды как попало расставленных книг, главным образом научных и психологических. Родители по сей день сидят на тех же стульях с той же протертой обивкой, за тем же обеденным столом. На моей памяти они приобрели всего один крупный предмет мебели — качели для веранды. На этих качелях они покачиваются вдвоем мирными вечерами, а таких вечеров, судя по всему, у них теперь большинство.
— Так ты в Детройте? — вопрошает отец. — Ну и дела. А я тут решил посмотреть, нельзя ли починить твои машинки. Не знаешь, где они?
Я понятия не имею, где эти машинки, зато прекрасно понимаю, как подействовало на отца то, что я здесь. Будь он уверен, что жена не задушит его телефонным проводом, он бы, наверное, тут же помчался ко мне. Не все мои чудачества зародились во мне самом. Часть из них я все-таки унаследовал.
— Напомни синьору Морелли, чтобы он сделал уборку, — продолжает отец.
Я аж сел в постели и невольно заулыбался. В иные, хотя и очень редкие моменты меня просто поражает, насколько крепкая связь сохранилась у меня с родителями, несмотря ни на что.
По субботам отец обычно водил меня в Детройтский институт искусств. После занятий в рисовальном кружке мы бродили по залам, ели гамбургеры в кафе, а под конец неизменно возвращались к гигантскому полотну Каналетто, [21] занимающему всю стену. Это сцена воскресного утра в старом итальянском городке, с сотнями людей, совершенно разных по характеру: одни спешат по своим делам, другие толкутся на центральной площади под небом, затянутым дождевыми тучами, сквозь которые только что пробилось долгожданное солнце. Каждую неделю мы выбирали из этой вечно снующей толпы несколько новых персонажей и принимались изучать их лица, пытаясь представить, кто куда идет, чем зарабатывает на жизнь, кто бы гонял на игрушечных
21
Каналетто (настоящая фамилия Каналь) Джованни Антонио (1697–1768) — итальянский живописец; изображал, главным образом, архитектурные ансамбли со сценами городской жизни.
Человек, которого мы называли синьор Морелли, изображен в правом углу площади. Собака тянет его в одну сторону, ребенок в другую. У него изможденно-счастливый вид. Мы с отцом всегда считали, что дома у синьора Морелли царит полнейший кавардак. Даже не знаю, почему он полюбился нам больше других.
— Ну и как Детройт? — спрашивает мать.
В ее голосе не слышно ни осуждения, ни даже беспокойства обо мне — только грусть, а грустить она может как о себе самой, так и о чем угодно другом. При всех ее опасениях, она отнюдь не застрахована от ностальгии.
— Детройт как Детройт, — говорю я тихо, ощутив внезапный прилив любви к родителям. — Мрачный, заснеженный, загазованный, весь в руинах.
— Бирмингем тоже в руинах?
— Не знаю, не видел. Когда я приехал, было уже темно.
— Обедать будешь «У Ольги»? — спрашивает отец.
— О! — восклицает мать.
— Непременно, — отвечаю я обоим.
— А в «Мини-Майкс» не заглянешь?
— Идиот, его давно снесли, — гавкает мать.
— А, ну да, — вздыхает отец.
Сегодняшний вечер, мне думается, не обещает быть у них мирным.
— Будь добр, позвони брату, — просит мать.
— Для чего, мам?
— Ты ведь и его оттуда вырвал.
Я поморщился. Мать почти никогда не говорит подобных вещей. И почти никогда меня не обвиняет — по крайней мере, в глаза.
— Он не захочет со мной разговаривать.
— А ведь он так тебя любил! Да и сейчас любит.
Это единственная фантазия моей матери, с которой ей никак не расстаться. Она понимает меня не хуже других, но этого понять не может — или не хочет. Ей просто неймется помирить нас с братом.
— Не буду обещать. Посмотрим.
— Позвони.
— Пора спать, — говорю я и со вздохом откидываюсь на спину. — Устал. Я вас люблю. Помашу от вас ручкой «Эврису».
— Береги себя, Мэтти, — напутствует отец.
— И будь умницей, — присовокупляет мать. — Позвони жене.
— Ах, да, спасибо, что напомнила.
Она чувствует мой вымученный сарказм и смеется.
— Спокойной ночи, Мэтти.
Родители не будут звонить Лоре. За те без малого пять лет, что они ее знают, им так и не удалось наладить с ней теплые отношения, в чем, вероятно, есть и моя вина. Я кладу трубку, выключаю свет и закрываю глаза. Мне неуютно. Мне неспокойно. Зато я начинаю чувствовать, что смогу заснуть.
Убитых детей Снеговик обычно одевал в их прежние одежды. Он проделывал это с аккуратностью взломщика, старательно заметающего следы: заботливо заправлял им рубашечки, вытирал личики. Ему не удалось скрыть легкую анальную дисторсию [22] у двух-трех жертв, но, как полагают в полиции, он их не насиловал. А бывало, даже обрабатывал неглубокие раны бактином и накладывал пластырь.
Интересно, можно ли вот так, убивая, освободиться от того, что тебя мучает? Если да и если потому он и остановился, значит, он еще где-то здесь и ездит на новой машине. Интересно, что он сделал со своим «гремлином»?
22
Растяжение (мед.).