Дети Снеговика
Шрифт:
— Я хочу познакомить тебя с моим другом Спенсером, — сказал я Барбаре, кивнув на джип. Меня распирало от гордости — ведь она увидит, что у меня есть чернокожий друг, — и в то же время я стыдился этого чувства.
— Не его ли отец пишет для «Крима»? [29] — спросила она.
— А ты откуда знаешь? — удивился я, но Барбара не ответила.
Доктор размашисто зашагал прямо к нам, но на полпути Тереза оторвалась от Спенсера, ступила на газон и, согнув в коленях свои невероятно белые ноги, стала разглядывать «желтожилетников».
29
«Creem» —
— Эй! — окликнул ее отец. По его лицу пробежала странная гримаса — то ли удивления, то ли страха, то ли чего-то еще — и тут же исчезла, быстро как тень.
Сидя на корточках и не обращая на него внимания, Тереза подняла глаза и самодовольно мне улыбнулась. Это самодовольство, как мне показалось, относилось к ее отцу. Я начинал пересматривать сложившееся у меня за многие годы впечатление об Объединенном фронте Дорети.
Барбара моментально умолкла и что-то пробормотала. Но на сей раз я все услышал. Она прошептала: «Вот стервоза!» И снова запела. Без моего припева ее мелодия закувыркалась в воздухе, цепляясь за сосны, а потом просто исчезла. Мистер Фокс, не переставая болтать, продвигался к выходу. Мама слезла с дивана и захромала вслед за ним, приговаривая:
— Очень приятно было увидеть вас таким, Фил. Приходите во вторник. Не забудьте захватить салат.
— Спасибо, Джо, спасибо, — повторил мистер Фокс отцу и вышел на улицу, покачивая головой; кадык у него дергался над волосами на шее, как будто он никак не мог что-то проглотить.
— Ну, привет, Фил, — сказал ему доктор Дорети, поднявшись на крыльцо. Мне он сказал: «Мэт!» — а Барбаре ничего не сказал. Барбаре он улыбнулся.
Она продолжала петь.
Мистер Фокс потрепал меня по голове. Руки у него дрожали. Я заметил, как он расправил плечи, и посмотрел на доктора, и мне вдруг показалось, что он сейчас ему врежет. Но он лишь сказал: «Дорети!», задержав на нем взгляд слезящихся глаз.
— Она что, колдует? — спросил Спенсер, плюхнувшись на ступеньку по другую сторону от меня и скрестив свои краснолапчатые ноги.
— Нет, это гриот, [30] — ответил я.
Барбара замолчала. Не насовсем — только прервалась. Я поинтересовался, есть ли у этих песен конец.
— «Гри-о», Мэтти. «Т» не произносится, помнишь? А грио — это такой человек. Сказитель.
— Значит, ты грио? — спросил у нее Спенсер.
Она снова улыбнулась, и снова улыбка получилась вымученной. Ее взгляд запорхал по верхушкам деревьев. «А вдруг ей все-таки откроется выход», — подумал я.
30
От фр. griot — поэт, музыкант и колдун в Западной Африке.
Барбара поднялась и взяла отца за руку.
— До встречи, — сказала она, обращаясь главным образом ко мне, и они не спеша зашагали к дороге.
Доктор Дорети кивком попрощался с Фоксами и обернулся как раз в тот момент, когда Тереза медленно протягивала палец к осиному гнезду на газоне.
— Тер-Тер, девочка! Ну-ка марш оттуда! — приказал он.
Тереза отдернула палец, но не поднялась и даже не посмотрела в нашу сторону.
Очень часто, вспоминая Терезу, я вижу ее именно такой: как она, сидя на корточках спиной к нам, рассматривает что-то давно мне знакомое, но видит в этом что-то совершенно другое.
К моему удивлению, доктор Дорети принял приглашение моих
Через несколько минут родители вернулись к двери. Тереза все еще разглядывала осиное гнездо, а Спенсер побрел к дренажной канаве. В воздухе повисла какая-то тяжесть, затеняя все мрачным покровом. Никто из нас не горел особым желанием продолжать беседу. А Тереза вообще не отличалась разговорчивостью.
— Папаша меня как-то беспокоит, — заговорил доктор Дорети. — Диковат немного. Чем он занимается? Пишет для «Крима»? Но, по ее словам, он практически нигде не бывает, это правда? — Он бросил взгляд на меня, потом во двор, и мне вдруг показалось, что они говорят об отце Спенсера. Это меня покоробило и даже разозлило.
— Фил так всего боится, — сказала мама и хотела почесать ногу, но отец остановил ее, тронув за руку.
— Барбара тоже напугана, — вступил он.
То, что он заговорил о Барбаре, да еще и с доктором, мне тоже не понравилось. Было в этом что-то непорядочное, вроде предательства.
— Боюсь, в семьях алкоголиков это обычное дело, — констатировал доктор Дорети.
— По-моему, он крепко сел ей на шею, — сказал мой отец.
Доктор Дорети кивнул, но промолчал, а мама вздохнула и взяла отца за руку. Странно было видеть его участвующим в подобного рода дискуссии. Он никогда никому не перемывал косточки и не ходил в боулинг, редко звонил друзьям, да и вообще вряд ли признавал кого-то вне дома. Но иногда он говорил удивительные вещи. Так было и на этот раз.
— Она его распустила. Ей противно, но она все равно сидит при нем, а он никогда не прекратит…
— Она сама должна это прекратить, — тихо сказал доктор. — Ради самой себя. И как можно скорее.
Что примечательно, во время разговора взрослые точно так же обменивались взглядами со мной, как и друг с другом. Я чувствовал себя сильным — привилегированным. Мне еще не хватало восприимчивости, чтобы познать или постичь то преступное горько-сладкое удовольствие, которое мы зачастую испытываем при обсуждении близких друзей в их отсутствие. Но я его ощущал.
В ту осень мне иногда снилось — а может, грезилось, — как мед заливают бензином, поджигают, и он чернеет в огне. Мне снилось что среди нас витает что-то гигантское и невидимое. Прошлой зимой Снеговик похитил двух детей, мальчика и девочку. У него еще не было имени, но он существовал и словно оса носился в тревожном, голодном воздухе.
1994
Звуков банджо на нашем автоответчике уже не было, и сообщение предназначалось исключительно мне. «Северо-западные авиалинии, рейс двести пятьдесят два, Мэтти, девять двадцать пять завтра утром. Либо прилечу, либо нет».
Пожалуй, надо срочно это обмозговать, думаю я, потому что мне чертовски необходимо разобраться в себе до того, как она сюда доберется. Но я опаздываю на ланч, я мерзну, и мне еще надо найти «У Ольги». Когда я был в этом кафе последний раз, оно представляло собой ларек со скамейками, из которых мы со Спенсером соорудили барьеры как часть нашего первого «сприцепингового» десятиборья. Преодоление их со связанными ногами — моя правая с его левой — подразумевало запрыгивание на сиденье скамейки, затем на спинку и соскок, что нам никогда до конца не удавалось. Спенсер все валил на меня: дескать я не могу нормально поднять ногу, и, пожалуй, он был прав.