Дети времени (Дети века)
Шрифт:
– Я? Ну, как у вас хватает сердца быть такой коварной? Поэтому я и говорю: «Ее глаза – ее деньги, она все купит на них».
– Фи, господин консул!
– Ну, можете ли после того удивляться, что я окончательно лишился рассудка? Три года мучаюсь, приезжаю – и узнаю, что вы помолвлены. Лучше бы мне никогда не видеть вас… или, как это говорит Шекспир… «Вы тяжело согрешили предо мной».
– Да, вы похудели и измучены!
– Вот они, женщины. Во время моего путешествия на север я встретился с одним человеком, кто его знает, не был ли он где-нибудь пастором. Он сидел возле смертного одра жены, со своими тремя сыновьями. Из них он всегда признавал двоих; они казались ему похожими на него самого, но младшего, маленького и слабенького, он не выносил.
Консул и иомфру Сальвезен смотрят друг на друга.
– Уф! – говорит она и передергивает плечами.
– Поставьте себя на место этого человека, иомфру Сальвезен: всю жизнь будет он спрашивать себя: «А другие?» И ответа не получит.
Молчание.
– Приведите человека сюда, так он получит ответ! – внезапно говорит иомфру Сальвезен.– Мать, конечно, сокрушалась о меньшом и потому сказала… она чувствовала приближение смерти и хотела помочь меньшому… Ведь он был младший и, кроме того, находился в подозрении… Никогда не слыхала я такого ужаса!.. И вот она сказала…
Консул ждет.
– Она сделала это только для того, чтобы помочь малышу. Неужели вы не понимаете? – кричит иомфру.
Консул кивает. Его трогает ее доверчивость.
– Совершенно то же самое и я сказал этому человеку и посоветовал молчать…
– Ха! ха! ха! Это хорошо. Он того заслуживает.– Иомфру даже несколько похорошела от своей горячей веры.
Консул смягчается; он, может быть, зашел слишком далеко и поправляется:
– Точь-в-точь, что я сказал этому человеку, ну, самыми вашими словами. Почти слово в слово. И это заставляет меня теперь убедиться, как, собственно, мы с вами сходимся, иомфру Сальвезен; если бы вы только были не так коварны. Теперь я стану скитаться один по свету, спрашивая: «Что это за жизнь? На кой черт такая жизнь?»
– Да вы с ума сошли! – кричит иомфру и покатывается со смеху.– Ух, как я хохочу; даже сетка сваливается с головы, – говорит она и поправляется немного.– Что, теперь лучше сидит?
– Да, да, – отвечает консул.– А когда вы поднимаете руки, мне приходит на мысль…
– Нет, дорогой консул, неужели вы не можете хоть раз говорить серьезно?
– Какая у вас талия! Право, зайду и обниму вас… И он действительно Сделал движение, чтобы войти, но иомфру воскликнула:
– Вот было бы прекрасно! А что, если хозяйка придет. Однако, он продолжал стоять и закончил свою болтовню несколькими ловкими фразами. Иомфру спросила о жене и детях. Неужели они больше не приедут в Сегельфосс? Но больше всего консул беседовал с фру Адельгейд. Он рассказывал ей смешные анекдоты и приключения, пережитые со времени его последнего пребывания в Сегельфоссе; был любезен и интересен; фру Адельгейд ожила и одевалась лучше обыкновенного; сам Фредерик Кольдевин был так изящен и весел. И он вел не одни бессодержательные разговоры и болтал не одни пустяки, – напротив, у него были свои мнения, и он излагал свое миросозерцание.
Его миросозерцание было таково, что надо следовать за своим временем.
Фру Адельгейд охотно слушала его. За последнее время она особенно чувствовала себя немкой, а консул Фредерик был француз, но тем не менее…
– Почему вы говорите постоянно франко-прусская война? – спросила она.– Ведь немцы победили; стало быть, это германо-французская война.
– Да, – ответил консул, – победили пруссаки.
– Германцы. Разве мы все не германцы?
– За исключением французов, да. Но об этом, милая фру Адельгейд, мы теперь не станем разговаривать. Вчера я слышал, как лебеди долго пели; их было несколько, и образовался хор. Впечатление получалось такое странное и жуткое, что я невольно подумал о вас.
– Да? – сказала фру Адельгейд.
Она вовсе не была холодной натурой; это становилось очевидным, когда она играла и пела вещи, которые ей нравились: она закидывала голову и давала волю своему увлечению. Консул Фредерик прекрасно заметил это, и ее пение открыло ему многое; он просил ее спеть еще:
– Хорошо, потом, – ответила она, – вечером, если пожелаете.
– Конечно, пожелаю!
– Но вы не должны благодарить меня, как имеете обыкновение. Мне следует благодарить вас.
Фру Адельгейд после того сидела некоторое время тихо, не стараясь скрыть свои чувства, и лицо ее медленно покрылось румянцем.
Тишина. Будто в воздухе прозвучало «Ave Maria». Консул Фредерик молчал. Этот шутник сидел, опустив глаза в землю. Он смотрел серьезно, не улыбаясь, лицо выражало глубокое сострадание.
Фру Адельгейд встала и направилась к двери.
У каждого была своя судьба, и у фру Адельгейд была своя. Поэтому у нее был ключ от двери ее комнаты, поэтому она выгнала из дому нахала-доктора, поэтому она писала дневник.
ГЛАВА VIII
Во время ночных заседаний консула и поручика за бутылкой, когда они сидели, разговаривая о том и сем, бывали и споры.
Разве консул не имел своих взглядов? Но когда он сидел в старинной, роскошной комнате, убранной драгоценностями из времен предков, за сигарой и вином в венецианском бокале, с добрым товарищем детства, в задушевной беседе, которой он годами бывал лишен в своем рыбачьем городке, – он чувствовал, что переносился в другую жизнь, чем та, которой он жил. И нелегко ему бывало отстаивать свое мировоззрение. Но что делать? Оставалось только превзойти себя, оправдаться перед самим собой во всем, чем он проникался в течение годов, говорить отчаянные пошлости, повторять те же мещанские суждения, которые день и ночь он слышит вокруг себя, – что же еще больше. Его родители намеревались было сделать из него дипломата, поэтому и отправили прямо во Францию; из его сына Антона Бернгарда Кольдевина тоже не выйдет дипломата, – в этом он мог поручиться! Наследственность, голубоватый оттенок в крови, – что это значит?.. Болтовня, пустые мечты, – черт побери все это.
Подарили корову Генри л'Исбету? Нет, monsieur, пожалуйста, вот деньги наличными; но ты должен отработать их у меня на пристани, а в залог дать свой дом. Да помещика мало что касается: война не лишает его земли, его зеркала и обстановки, даже печи нетронуты; на некоторых серебряные украшения, на других широкие гирлянды червонного золота. Стадо из 200 баранов осталось неприкосновенным, не тронула война его амбаров, лодок и заводов… многое сохраняется в больших имениях и после войны, и в худшем случае еще можно пережить. Подождать немного, – земля капитал, дремлющая сила, – через несколько лет можно опять стать на ноги, оправиться. Тут умирает тесть – пошли ему Господи царствие небесное, – он был из того же сословия, седой и напыщенный своей знатностью, и он потерпел, но снова стал на ноги. Что же теперь? Землевладелец получает наследство за наследством. Бедняге повезло, – да удостоит Господь эти души царствия небесного. Помещик удерживается. А другие, – рабочие, деловые люди, поденщики, – те показывают друг другу зубы и дерутся. Вот какова жизнь. И дерутся они из-за старых помещиков; они дерутся из-за тех, у кого что-нибудь есть за душой.
Старые помещики, это – кости; другие – собаки. Что же делать кости? Когда несколько собак дерутся из-за кости, ей остается только лежать, ей нечего вмешиваться и впутываться. Ей мало дела до них. Но всем другим следует идти за своим временем.
В душе консула Фредерика, вероятно, пробуждались мучительные воспоминания, внушенные наследственностью; но черт побери эти мечты; он устоит! Иногда он горячился больше, чем следовало. Почему? Разве ему трудно сдержать мечты? Его друг, поручик, правда, нечасто, раздражал его; он говорил мало, но так твердо придерживался своих убеждений, что ничто не могло сдвинуть его. Почему же Фредерик спорил с ним из года в год и так горячился? Как знать: может быть, Фредерик Кольдевин попал в жизни не на ту полочку и теперь старался не остаться на ней один, а пытался поднять за собой и других. Кто знает?