Дети времени (Дети века)

Кнут Гамсун

– Да, если вы можете ехать со мной до Англии, не принося жертвы, то я буду вам очень благодарна, – искренне сказала фру Адельгейд.

И поручик кивнул головой.

– Если вы только не ускоряете своего путешествия ради моей жены?

– Ни в коем случае.

– Может быть, вы поехали бы только через несколько месяцев?

– Правда, я сначала так предполагал, но дети пишут, что с нетерпением ждут меня.

– По-видимому, фру Адельгейд, вы действительно можете воспользоваться любезностью и опытностью господина Хольменгро в путешествиях. Таким образом, нам бояться нечего.

– Да, бояться нечего.

Во все время отсутствия фру Адельгейд казалось, будто поручик вовсе не скучал по ней, – напротив, он поздоровел и посвежел и был деятельнее, чем когда-либо.

– Чудеса! –

говорила иомфру Сальвезен. Поручика видели верхом или пешком на дорогах к соседям или торпарям; он отдавал личные распоряжения относительно зимней порубки в лесу, чего не делал уже много лет, и велел привести в порядок к весне все колесные экипажи в усадьбе. И что это означало, что он ходил теперь, расстегнув сюртук, заложив большие пальцы в жилетные карманы и напевал? Может быть, он сам несколько удивлялся своему настроению и, чтобы не удивлять других своей веселостью, отдавал свои приказания тихим голосом, что не мешало, чтобы ему повиновались немедленно. Свалилось ли с него какое-нибудь бремя? Куда девалась его подавленность? Вообще с того времени, как у поручика оказались деньги в кармане, он стал свободнее, реже опускал голову и меньше задумывался над дорожной пылью.

И по вечерам он уже не лежал пашой на диване, и вид Даверданы не волновал его сердца и не совращал с пути, – не надо моря, не надо волнений.

Однажды вечером он встретил рыжую девушку в коридоре совершенно случайно; она стояла у стены; его плащ, обыкновенно, висел тут, и он принял ее за плащ.

– Как? Это ты, девушка?.. Здесь так темно…

Он пошел снова к себе, налил дрожащей рукой стакан воды, несколько раз прошелся по комнате и затем принялся за свой вечный пасьянс.

Но разве после Нового года, когда жена вернулась домой, он снова предался своему угнетенному состоянию? Вовсе нет; он продолжал напевать и, повидимому, не мог скоро отвыкнуть от этой привычки. Таким образом, он ходил напевая несколько месяцев, будто ничего не случилось; он пел некоторое время и после возвращения жены. Этот человек никогда не останавливался наполовине. Может быть, он хотел этим ввести в заблуждение домашнюю прислугу?

– Я слышу, вы напеваете? – сказала фру Адельгейд.

– А, вы услыхали? Плохая примета. Я отучу себя.

– Нет, зачем?

– Потому что гораздо приятнее, чтобы вы пели, так как умеете, а я молчал бы.

– Вы поете вовсе неплохо.

– Я пою исключительно для себя, и в отчаянии, что вы слышали.

– Хорошо, что кто-нибудь поет здесь в усадьбе, – сказала она.

– С отъездом Виллаца вы одна можете петь здесь, фру Адельгейд. Но вы молчите.

Что на это сказать?! Через несколько минут она снова заговорила:

– Я встретила во время пути странную пару, очень оригинальную.

– Да?

– Да, очень оригинальную.

– Любопытно послушать.

– Да? Они были очень странные. Один день они улыбались друг другу, кивая. Между ними господствовало такое согласие; они целовались, разговаривали между собой, желали друг другу спокойной ночи…

– А на следующий день?

– То же самое.

– Замечательно. Что это были за супруги?

– Как и все. Молчание.

Поручик был сбит с толку; ему казалось, будто он снова свесился с лошади. Фру Адельгейд продолжала:

– Я следила за ними во время путешествия. Я очень благодарна вам, что вы доставили мне случай видеть их.

Поручик поклонился, говоря:

– А еще что?

– Ничего, – ответила она.– Они были женатые люди, любившие друг друга, они были счастливы.

– Хм! Так ли я понял вас, фру Адельгейд? Мне следовало поучиться кое-чему у этой пары?

– И вам и мне, как я полагаю; обоим нам можно бы кое-что позаимствовать у них. Впрочем, не знаю.

– Вы меня извините, если я на минуту присяду на этом стульчике, – сказал поручик и сел.– Я не хочу заводить каких-либо счетов, но вы, кажется, желаете, чтобы между нами установились несколько другие отношения?

– Я этого желала и раньше, разве вы не помните? Но я встретила отказ…

– Это нехорошо.

– Да, это было более, чем

печально, – сказала жена со слезами на глазах.– Меня, само собой, такое отношение обижало. Но оставим это.

Без сомнения, этот упрямый человек желал во что бы то ни стало и теперь проявить свою стойкость, потому что губы его скривились улыбкой, и в голосе будто зазвенело железо. Он просил ее только припомнить все.

– Вы встретили отказ?

– А разве не так? Разве вы два раза не отказали мне? Разве вы не сказали, что всему конец?

Молчание.

– Я вовсе не хочу допрашивать вас, но разве я годами запирал свою дверь?

– Господи! Да, я запирала дверь. Но разве я не просила извинения каждый раз? И вы каждый раз отвечали согласием, но в сущности никогда не извиняли меня. Теперь я уже не знаю, чего держаться.

Поручик вдруг стал очень серьезен; он даже наклонился вперед, смотря на нее пристально будто не понимал ее слов. Говорила она так по глупости или из коварства; хочет она свести его с ума?

– Теперь я прекрасно понимаю, что перешла границы, – продолжала она, – мне не следовало так долго наказывать вас. Я чувствую это теперь и раскаиваюсь.

– Во-первых: понимаете ли вы верно положение вещей, говоря о наказании? За что вы намеревались наказать меня?

– Вот видите… Я не могла наказать вас? В моих собственных владениях?

– У вас есть собственные владения?

– Придирка к словам…

И вот она начала пространно говорить о том, что, вероятно, передумала в течение многих лет. Но речь выливалась у нее в грубую форму, потому что она волновалась. Она говорила резко, прямо, непохоже на самое себя.

– Как вы приходили… приходили ко мне? Вы имели право на это; я не могла отказать вам. Разве комната не была приготовлена? Разве я сама не была готова? Разве вам было не все равно, сидела ли я, глядя на море, или думала про себя? Может быть, у меня не было стула для вас, потому что на стульях лежали мои вещи? Правда, раз случилось, что я положила вещи на стул, чтобы вы не могли сесть. Но ведь я их тотчас убрала, не правда ли? Вскочила и освободила стул. Но вы уже рассердились, взглянули на часы и поклонились, собираясь уйти. Меня как холодной водой обдало, и я уже не стала удерживать вас. Ведь не могли же вы требовать, чтобы я умоляла вас! И вы ушли… На следующий раз вы, вероятно, ожидали, что во весь этот промежуток времени я не буду иметь иной мысли, как быть вам приятной, когда наступит этот следующий раз, – извините, этого вы должны были во всяком случае заслужить. Но вы пришли, как раньше, каждый раз приходили, как раньше. «Я опять помешал?»– спрашивали вы, считая это совершенно невероятным. И сердились, когда убеждались, что действительно попадали не вовремя. Я могла быть занята чем-нибудь, могла в это время писать в тетрадке, которая у меня заведена, могла летней ночью сидеть и рисовать, а вы требовали, чтобы я ни о чем другом не думала, как о том, как принять вас? На каком основании? Я вовсе не привыкла к мелкой угодливости; я вышла из большого дома и никогда не знала, что значит быть к услугам кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы я во всякое время дня и ночи беспокоила вас за вашими книгами? Вот как все это было. Я вижу, вы улыбаетесь, все, что я вам сказала, для вас не имеет ровно никакого значения. Но все это было так.

– Я не стану улыбаться.

– Не станете улыбаться? В таком случае вы сделаете что-нибудь другое, чтобы унизить меня, – безразлично что. Ах, Боже мой, вам не следовало… я хочу сказать, мне не следовало приезжать сюда…

Молчание.

– Вы молчите? Это тоже что-нибудь да значит.

– Вы хотите, чтобы я говорил?

– Нет, не говорили, опять пошли бы одни пикировки. Но я думала, что вы могли бы сказать что-нибудь, могли бы успокоить меня. Неужели у вас не найдется ни слова утешения для меня? Я не понимаю, из-за чего нам вечно не ладить между собой; во время путешествия я видела только согласные пары. И вот я теперь предложила вам мир и протянула руку. Вы не можете понять этого? Я хотела бы, чтобы между нами установились более естественные отношения, два раза я вас просила, плакала…