Дети
Шрифт:
«Страх!» – во рту доктора сухо, он лишь невнятно сипит, – страх, это великий творец, он создает человека, создает народ. Он протягивает руку к оконной ручке. Чувство голода из его внутренностей рвется повелением – «не отступай перед этой реальностью – врывайся в нее! Руками, голосом. Отмени эту уличную реальность своей волей, своим поступком!»
Доктор оглядывается по сторонам – найти какой-либо предмет и швырнуть его в разбушевавшихся подростков. Ничего нет, кроме пустой чашки. Он открывает окно и в комнату врывается резкий порыв ветра. Оттокар отводит его руку вниз и закрывает со стуком окно.
– Нечего вам тут делать, доктор! – доктор закрывает глаза и отступает от окна, чтобы ничего не видеть. «Страх, страх господствует над всем, и над тобой, в том числе...» Открывает глаза и снова бросается к окну. Штурмовик учит
Подростки рассеиваются, торопятся к остановившемуся трамваю – успеть к началу школьных занятий.
Из дома выходит привратник с метлой, подметает камни, разбросанные перед фасадом камни, свистит в свисток. Молодая женщина проходит мимо, толкая коляску с ребенком. К коляске прикреплен бумажный красный флажок с черной свастикой. Останавливается напротив дома и поднимает листовку, мельком прочитывает и прячет под детское одеяло.
– Не понимаю, – бормочет доктор, – и все же, понимаю.
– И я не понимаю, доктор. Чем больше я силюсь осознать, как все это произошло, тем больше становлюсь в тупик. Трактир был полон друзьями Нанте Дудля. Время было вечернее, когда люди выходят прогуляться по берегу Шпрее. Трое, вошедших в трактир, ничем не отличались от остальных. Те же круглые шляпы, те же теплые пальто, те же добротные ботинки, и те же коричневые прогулочные трости. Все трое были пузатыми и курили толстые сигары. Сидели в углу и попивали пиво. Никто не испытывал к ним никаких подозрений, ибо какую опасность могут представлять три скучных толстяка среди стольких крепких кулаков, который не очень остерегался в разговорах. Вообще, в пивной Нанте никогда не соблюдали осторожности. Там они создали свою реальность, которая ослепляла их и не давала им видеть то, что происходит вокруг.
– Медведи в своей берлоге, – прерывает его доктор.
– Точно. Вы говорите, словно там были. Мы даже не обратили внимания на то, что крестьяне, приезжающие на рынок, уже не останавливаются на ночлег у Нанте. Кто-то их предупредил. Но заговорщики были уверены в своей силе. В этот вечер поставили дежурных на входах в дом, были уверены в безопасности, пили шнапс и болтали. Нанте сам не был спокоен. С большим подозрением поглядывал на толстяков. В эти дни он с подозрением относился к любому чужаку. Вообще не покидал дома. Я стоял рядом с ним. Руки его были все время в движении, подбородок дрожал каждый раз, когда он обращал взгляд на толстяков, сидящих в углу. Тогда он делал глоток молока из стакана, всегда стоящего рядом с ним, и прополаскивал горло, не в силах сразу проглотить. Один из толстяков подошел к прилавку, заказать еще пива. Посмотрели они друг другу в глаза, и что-то в этом скрещении взглядов сильно взволновало Нанте. Толстяк ушел, Нанте приблизил ко мне голову и быстро прошептал:
– Граф, вовсе мне не хочется быть пророком, но глаза в голове моей, мозг в затылке, и язык рвется сказать, что предвидит сердце. Мы с вами, граф, люди искусства, и, между нами говоря, у людей искусства есть склонность к пророчеству. Вы пророчествуете в лепке, я – на губной гармонике. Вы пророчествуете в камне и вам хорошо. Камень тверд, и все, что вы вырезаете в нем, остается навечно. Я же роняю пророчества в звуках, и они тут же исчезают. Несмотря на это, я не говорю вам, что мне плохо. Вовсе не плохо человеку, мудрость которого растет из его рта. Я вам все еще не рассказал, что недавно произошло со мной. В молодости у меня сломался зуб. Из-за курительной трубки, которую я все время держал между зубов. Извлекли остаток зуба, и теперь трубка торчала в дыре между зубами. И тут я почувствовал неудобство, трубка на что-то наткнулась, и весь рот разболелся. И я про себя подумал: Нанте, ты совсем прогнил. Недостаточно тебе язвы желудка, вот и во рту все гниет. Пошел я к дантисту. И что у меня оказалось во рту? Не гниль, говорит дантист, а растет у тебя зуб мудрости. Я сгниваю от язвы, а мудрость растет сама по себе. И это в моем возрасте и положении. Я много размышлял по этому поводу. Известно, что человек все время изменяется, граф. Человек чувствует, что движется к гибели, но он – отдельно, и дело это – отдельно. Теряет форму и обретает форму. Гниет во внутренностях и обновляется во рту. Граф, нет у меня желания вторгаться в ваше искусство, но то, что у меня растет зуб, не хуже, чем то, что вы выскабливаете из камня. И пророчество мое и есть пророчество,
Кончил Нанте говорить, доктор, сжал горящую щеку, вылил стакан молока в раковину, извлек из кармана жестяную коробочку с таблетками для успокоения язвенной боли, вложил таблетку в рот, сплюнул. Налил себе рюмку шнапса, и еще одну рюмку. Линхен закричала:
– Нанте, язва! Помни про язву!
А Нанте извлек губную гармонику, и вот уже все посетители стучат кулаками по столам и ногами по полу в ритм песни. Поют песню восстания Нанте Дудля. И вдруг – резкий свист. Двери распахиваются. Три толстяка достают пистолеты.
– Логово заговорщиков! – крик пресекает песню.
Это был голос одноглазого мастера. Не помогли охранники. Мастер знал здесь все ходы и выходы. Линхен – единственная, не потеряла присутствия духа.
– Нанте, беги!
На этот раз это прозвучало, как призыв к восстанию. Но в трактир уже швырнули гранаты со слезоточивым газом. Заговорщики исходят слезами. Крики, удары, выстрелы, резкие команды. И в этом дыму снова слышна гармоника Нанте:
Любимая моя, ведь на ветрахЛет через двадцать превращусь я в прах.– Нанте! Где ты, Нанте?
Голоса Нанте больше не слышали. Только выстрел распорол тишину трактира. Я вытащил оттуда Линхен и сына их Бартоломеуса, и мы тайком, по ступеням, добрались до моей студии на верхнем этаже. Глаза наши еще слезились, и дым еще не рассеялся. Я спрятал семью Нанте в моей студии, и притаился за дверью с пистолетом в руках. Я твердо решил, что ни один из них не переступит порог. Никто не приблизится к семье Нанте. Я был готов на все, чтобы защитить Линхен и ее детей. Они обыскивали все помещения в поисках заговорщиков. Оставили в покое семью Нанте, чтобы не драться со мной. Я для них большой лидер. Одноглазый просил за меня. Теперь он командует конфискованным домом. Он хочет, чтобы я продолжал жить в, теперь уже его, гостинице, своим именем делая ей рекламу. Доктор, я стоял за дверью, и зубы мои стучали, как жаждущие жертвы зубы голодного зверя. Они двери не открыли.
– Но почему ты их не открыл?
– Я! Доктор, что я должен был сделать?
– Открыть дверь, предстать перед ними лицом к лицу. Не стоять с пистолетом за закрытой дверью.
– Око за око, доктор? Зуб за зуб?
– Даже подставить им щеку для удара, но не прятаться от них.
– Закрытой дверью я спас жизнь Линхен и детям. Это было главнее всего. Еще вчера мне удалось переправить их к родственникам Линхен. В дом Нанте я не вернулся, шатался по улицам, пока не явился к вам.
– И что ты будешь сейчас делать?
Оттокар молчит. Он уже решил. Отсюда он направится к Клотильде Буш. Хочет ей предложить проживать вместе с ним, управлять хозяйством в маленьком доме, который он снимет в дальнем пригороде. Он оттягивает галстук, испытывая удушье. Он чувствует на своей шее тяжесть волос Клотильды.
– Я собираюсь снять небольшой особняк в отдаленном пригороде.
– Спрячешься там за закрытой дверью? Погрузишься в спячку, как медведь зимой в берлоге?
– Да, доктор, в долгую зимнюю дремоту. Когда проснусь, буду стоять с пустыми руками перед пустым лицом Гете.