Дети

Френкель Наоми

– Клянусь честью, Бено, в это ночь ты абсолютный глупец. Ты что, действительно думал, что я о себе не позабочусь? Я передал рисунки в верные руки. Не освободишь моего друга, заставишь меня отдать рисунки, они просто будут сожжены. Ты хочешь меня впрячь в свою почетную колесницу? Плати цену, которую я требую.

Бено охватывает гнев.

– Зачем тебе этот еврей, Шпацхен? – Бено волнуется. – Ты ненавидишь нас, и в этой ненависти закладываешь душу во имя еврея!

– Не из-за ненависти к вам, а из-за любви к ним. Слышишь, Бено. Потому что евреи для меня это последняя память великой традиции, возникшей в мире в течение тысячелетий, а вы хотите это все разрушить, вы...

– Разрушить?

Да, разрушить! Почему такой художник, как ты, не понимает, что разрушение это начало великого творения. Это общество с ее евреями и величием, как ты сказал, должно быть разрушено в прах. Только тогда новая власть создаст общество на новых основах, здоровых, настоящих, строящих новый германский тип человека. Как такой художник, как ты, совсем лишен чувства времени? Неужели ты не ощущаешь того, что эти дни возносят жизнь на высоты величия? Неужели и ты не чувствуешь, как каждый из нас в эти дни, божественность героя, пророка, победителя! Ведь сейчас, наконец, можно во что-то верить...

– О да! Видел в эту ночь. Чувствовал. Эту ревущую веру. Пара глаз в окне хищно набрасывается на души людей, а они выплевывают свои души в этом реве. А-а, Бено, я был там ночью, около правительственного дворца, видел эти глаза в окне, и все время думал: что напоминает мне этот рев? Теперь я знаю. Внезапно стало мне все ясно: это не вопли веры, нет! Это не рев победы, нет! Это животный рев, рев голодных зверей, так оно, Бено! И никто мне не расскажет о поведении животных: я ведь живу в их окружении, человек среди животных. Эти на улице ревели точно так же, как голодные животные у нас на ферме. Голод, страдание, ностальгия...

– Ностальгия, Шпацхен, это человеческое чувство. Ты снова этого не понимаешь: только когда человек чувствует себя животным, истинным зверем, у него возникает желание преодолеть предел сковывающей нас человеческой культуры. Ностальгия пробуждается голодным хищным ревом, жаждой освободиться и вернуться к вечным ценностям новой культуры.

– Глаза в окне приказывали: будьте зверьми! Зверьми!

– Да! Чтобы раскрыть вечность сверхчеловека, Шпацхен, которая и есть истинная человечность, что потерялась в дебрях нечестивой культуры.

– Но разве мы не говорили всегда, Бено, что культура это обуздание страстей? Не писал ли ты первые свои стихи во имя искусства, сдерживающего в человеке животные страсти? Этими стихами ты расположил к себе души читателей, которые были свидетелями разгула страстей во время мировой войны. В стихах ты выступал против ревущего зверя. Тебя увенчали короной поэта поколения, потерянного в пустыне наших душ. Публикация твоих превосходных стихов повлияла на твой дух, раскрыла в тебе поэтический голос, а не рев. Ты попал в сеть нашего прославления, она сбила тебя с пути, измельчила твой талант. С тех пор ты старался всем понравиться, купаться в людской лести, жить в ореоле славы, чувствовать свою власть над себе подобными. И так, под влиянием страстей, твоя душа опустела. Стихи стали однообразными. О тебе стали говорить, что ты стал скучным. Ты не хотел взять грех скуки на себя и перенес его на общество и культуру. Нет, Бено, не они оказались опустошенными, не они должны превратиться в прах, – идеи твои пошли прахом. Священный дух творчества испарился из тебя. Ты продал свою душу суете, баловству, сомнительной славе, злому духу силы власти. В страхе, что ты теряешь творческие силы и не сможешь удержаться на высоте, по сути своей фальшивой, ты перестал писать стихи, начал вопить, и запах пожара рядом с тобой усиливает потерю силы в тебе и обращает твою душу в прах. Человечность в себе ты съел во имя сытости, после которой на тебя нападает сладкий сон. Мне ты не будешь рассказывать о жизненном пути животных. Я живу среди них.

Как человек! Слышишь, как человек!

– Вы все еще болтаете, – раздается голос на пороге.

Длинноногая красавица Эва вплывает в комнату. На вечернем платье чернеет свастика. Эва успела освежиться после парада победы, и теперь вся светится. Отблеск этого сверкания падает на Шпаца из Нюрнберга. Он втискивает руки в рваные карманы, и Бено, лицо которого раскраснелось, берет свою шляпу.

– Час поздний, – охлаждает голос Эвы накал атмосферы в комнате.

Шпац торопится к двери, на пороге оборачивается к Бено:

– Соглашение между нами подписано.

Голос Бено еще хрипит у письменного стола, но Шпац уже вышел. Сад Бено темен. Шпац должен сейчас добраться до Александра! Час поздний, но Шпац уверен, что в эту ночь Александр не спит. И он гонит машину Гильдегард к Александру.

– Извиняюсь, господин Розенбаум уехал отсюда.

Голос женщины сердит. Резким звонком Шпац поднял ее с постели в такой поздний час! Но Шпац не обращает внимания на ее недовольство. Он кричит ей в лицо:

– Уехал! Навсегда?

– Почему навсегда? Завтра вернется. Сказал, что завтра вернется.

Дверь с треском захлопывается.

– Завтра вернется, – бормочет про себя Шпац на лестничном пролете, – завтра вернется... Первый день власти Гитлера. Отец небесный.

В окнах гаснут огни, один за другим. Снег на улице скрипит под ногами.

* * *

Александр в эту ночь не спит. Он в старом здании еврейской ешивы в городке металлургов. Как только радио провозгласило сообщение, он поторопился на вокзал, и сел поезд – в городок металлургов, к дяде Самуилу.

Слабая коптилка, писк мыши в углу. Высокий ростом, согнувшись, смотрит в окно дядя Самуил. Он в черном пальто. Его седину, длинные пейсы, зачесанные за уши, высвечивает ночь. За ним стоит Александр, прижавшись спиной к стеклянной дверце шкафа, в котором лежит – огромный молот. Этим молотом разнесли много лет назад бандиты принца Боко, первую построенную в городке синагогу. Молот хранится здесь, как напоминание. Вдалеке, между жилыми домами, из острых камней мостовой, торчат два роскошных столба с разбитыми капителями – последние свидетели того великолепного здания синагоги, разрушенной принцем Боко и его головорезами. Ночью водрузили на разбитых капителях колонн два красных флага с черными свастиками.

– Они идут.

Они идут из всех узких петляющих переулков на площадь. Теснятся вокруг этих двух столбов, увенчанных флагами, тянущимися ввысь на фоне темных лесов в горах.

– Принц Боко вернулся.

На шоссе тяжкий марширующий топот, в воздухе языки пламени факелов. Улицы беспрерывно выплевывают людскую массу, словно целое войско вырывается из тьмы лесов. На свету, напротив семинарии – огромная надпись:

Когда кровь евреев с ножей брызнет,Станет намного лучше нам в жизни.

– Дядя Самуил, вы должны немедленно покинуть город.

Рев сотрясает стекла окон семинарии:

– Хайль! Хайль! Хайль!

– А что ты будешь делать, сын мой. Вернешься туда?..

– Нет, дядя Самуил, у меня еще нет права вернуться. Я еду в Лондон, добиваться от народов мира – открыть ворота перед преследуемыми людьми.

– Станешь ходатаем, сын мой. Провозвестником ты уже был, хотел стать создателем еврейского государства, и, в конце концов, стал ходатаем. Точно, как Гершеле Катина, над которым вы в вашей юности посмеивались. Он тоже был ходатаем во имя евреев у графов страны в начале средних веков. А ты, сын мой, – в наши дни. Выясняется, что во все времена евреи нуждаются в ходатаях.