Дети
Шрифт:
– Езжай к халуцам, дядя Самуил. Едем к ним.
В темном окне дядя Самуил кивает головой.
Глава двадцать шестая
Оттокар фон Ойленберг, не обращая внимания на экономку, ворвался в спальню доктора Гейзе. Лицо Оттокара исхудало, глаза покраснели, темные мешки под глазами подчеркивают бледность лица. Волосы взъерошены, костюм измят. За одной ногой тянется шнурок от туфли. Внезапно поднятый с постели доктор Гейзе, не успел запахнуть полы халата и не сводит глаз с этого, тянущегося по полу шнурка.
– Все произошло так неожиданно, доктор.
Легкий парок поднимается от чашки на ночном столике доктора Гейзе. Слабый огонь потрескивает в печи, утренний ветер постанывает между деревьями. Время приближается
– Пожалуйста, Оттокар. Глоток горячего кофе, и тебе станет лучше.
Сделав несколько быстрых глотков, Оттокар возвращает чашку на стол и вытирает лицо носовым платком, хотя на нем нет ни капли пота.
– Доктор, мы всегда знали, что одноглазый придет мстить. Мы охраняли Нанте. Его дом днем и ночью был полон друзьями. Все – парни, с которыми шутки плохи, обладатели еще тех кулаков. Все поклялись не позволить одноглазому издеваться над Нанте. Так было до того дня, когда Гитлер взял власть. Все эти дни люди собирались у Нанте, в ожидании, что грянет большое восстание, которое освободит всех от Гитлера, и Нанте – от мести одноглазого. Все время шли разговоры о восстании. Только Линхен, супруга Нанте, единственная, кто не верил разговорам. Связалась с корабельщиками на Шпрее, чтобы они переправили мужа за границу. Уговаривала мужа перейти границу на востоке, и без конца повторяла:
– Нанте, беги! Нанте, беги!
Но Нанте не бежал. Чувствовал себя слишком больным и слабым, чтобы пуститься в бега. Язва желудка изводила его, и неотступное желание покориться судьбе не давало ему покоя. Он стоял он посреди трактира, окруженный друзьями, рядом с женой, и говорил о заговорщиках и контрабандистах:
– Люди добрые, оставьте меня в покое с вашими восстаниями и побегами. Гитлер – наша судьба. Ни один смертный не может сбежать от судьбы, которая дана ему небесами. Нечего делать. Судьба всегда есть судьба. Перейду границу на востоке, догонит меня Гитлер на востоке, сбегу на юг – догонит на юге, потому что он моя судьба.
Нанте Дудль говорил, а жена его Линхен ударяла кулаками по прилавку, по столу, там, где стояла, и голос ее гремел от одного края трактира до другого:
– Нанте, что это за разговоры! Для чего и для кого ты пророчествуешь?
– Бес во мне, Линхен, моя язва, она всегда великая пророчица. Нечего говорить о бегстве. Не хочу я подохнуть на чужбине, а желаю умереть в собственной постели, около тебя. Все мужчины в нашей семье отдали душу в своих постелях, рядом со своими женами.
А Линхен за свое:
– Беги, Нанте, беги!
Друзья приходили ей на помощь и уговаривали:
– Нанте, беги! Грянет великое восстание, падет Гитлер, и ты вернешься.
Нанте стоял за прилавком и протирал тряпкой рюмки. В последние дни у него только на это и хватало сил. Поднимал рюмку за рюмкой на свет и проверял их чистоту. Линхен наполняла чистые рюмки криком:
– Беги, Нанте!
А тем временем трактир заполняется друзьями и разговорами. И так как не слышен голос, призывающий к великому восстанию, ни в городе и ни в государстве, восстание готовят в таверне Нанте Дудля. Защитой Нанте и захватом одноглазого мастера дать сигнал к восстанию, превратить дом Нанте в боевую крепость. И отсюда восстание распространится по всей стране. Все вести – хорошие и плохие – приносил и уносил «Цветущий Густав», который и в эти дни кружил по городу, продавая землю для вазонов, собирая новости и «горючий материал» для вспышки восстания. Именно он и был «вождем» восстания. И девиз он выбрал – «Нанте, беги!» Когда разговоры в таверне усиливались, зажигая атмосферу и глаза, Нанте доставал из кармана губную гармонику и наигрывал компании заговорщиков старую народную песенку:
Любимая моя, ведь на ветрахЛет через двадцать превращусь я в прах.И все подпевали гармонике Нанте. Воинственный дух пробуждался в старой таверне странников. Поднимался на стол вождь Густав и подкидывал свою соломенную шляпу, и корабельщики, и все друзья за столами вскидывали кулаки в ритме мелодии Нанте Дудля. И Линхен
Ее крик воспринимали как призыв, возбуждение росло, и мелодию Нанте сопровождал стук кулаков, звон рюмок, ритм танцующих ног и шум голосов.
Теперь отголоском этих звуков взволнованный голос Оттокара наполняет комнату доктора Гейзе, который сидит на кончике стула, потряхивая полами своего халата в такт крику Линхен. Доктор отодвигает голову от спинки стола, на котором висит пальто Оттокара, и от него идет резкий запах мокрой шерсти. Тем временем, утро в разгаре: свет его и сухой холод сочатся в окна. Доктор встает и подбегает к окну. Широкая улица уже забита машинами и людским потоком. На многие окна повешены огромные красные флаги с черными свастиками. Со дня прихода Гитлера к власти число таких флагов на домах множится с каждым днем. Доктор пальцем считает флаги. С утра появилось еще несколько. «Три», – бормочет доктор, и опять считает. И не потому, что боится ошибиться. Просто все время отводит взгляд от фасада дома напротив. Там, на окнах еврейского ресторана, опущены тяжелые жалюзи, и уже третий день двери не открываются. А на жалюзи огромными черными буквами намалевано – «Юде»!
Священник Фридрих Лихт и доктор приняли решение закрасить эту надпись красной краской. Вчера, под покровом ночи, они хотели это сделать. Пришел священник и сказал:
– Не стоит. Слово мы сотрем, а накажут хозяина ресторана. Нечего нам выступать героями за чужой счет. Совесть наша облегчится, но судьба еврея будет тяжкой.
В ту ночь они стояли у окна и смотрели на надпись. Улица была полна света и народа. Многие приходили издалека. В перемещениях множества людей в эти дни было что-то хищное, звериное желание рвать и рушить, кусать, пожирать. Жажда действия изводил и доктора, наполняя рот сухостью, и сотрясая тело, как в лихорадке. И доктор не отдавал себе отчета, то ли это жажда жизни, то ли – смерти. Иногда доктор силился утолить эту жажду какими-то отчаянными планами, иногда – мыслями о пистолете. Но это всегда гнездилось в нем, и когда он пытался отключиться от этого безумия, им овладевало чувство одиночества и возвращало хищное дыхание уличных масс.
– Мне нужно что-то сделать! – вскрикивал доктор Гейзе, обращаясь к священнику Фридриху Лихту и указывая на надпись, – нечего нам ждать, пока улица опустеет, и погаснут фонари. Выйдем сейчас же. Сию минуту. Сотрем это слово на глазах у ликующей толпы. И пусть арестуют нас. Тогда наше действие не припишут хозяину ресторана.
Священник положил руку доктору на плечо:
– Мы должны отказаться от этого. Это их сатанинский стиль: мы, может быть, будем отпущены, еврей – никогда.
«Юде»! – слово продолжает вопить. Доктор, стоя у окна ощущает сухость во рту, и от накатывающих волн лихорадки лицо его багровеет. Вздох вырывается у него, и Оттокар тоже подходит к окну. В этот момент пролетает самолет в светлом небе. Гигантский корпус летит на бреющем полете над заснеженными крышами. Серебристого цвета фейерверк и листовки разлетаются в воздухе. Множество рук старается поймать их, словно манну небесную. Люди подбирают листовки на снегу. Дети визжат от восторга и гоняются за листовками. Оттокар следит за взлетающей громадиной, жужжание которого раздражает и не дает покоя.
– Доктор, – Оттокар старается подавить это комариное жужжание, словно впивающееся в душу, – арестовали Нанте Дудля. Знаете, что это означает?
Доктор словно бы не услышал выкрик Оттокара. Взгляд его прикован к улице и потоку людей под дождем листовок. Новое правительство поливает народ новыми законами и правилами чрезвычайного положения. Мужчины с кожаными портфелями, женщины с корзинами для покупок, уличные торговцы, полицейские, дети... У всех в руках листовки. Водители выходят из машин – поймать листовку. Летит камень в надпись «Юде». Подростки под окном доктора Гейзе швыряют камни и снежки. Каждый раз, когда камень попадает в надпись, раздаются восторженные крики под окном доктора. Никто из огромной толпы на улице даже не пытается остановить подростков, швыряющих камни. Люди освобождают тротуар бесчинствующим подросткам.