Дети
Шрифт:
– А-а, кивать головой и стоять снаружи... Так они ведут себя там... – обронил дед непроизвольно, все еще ощущая безжизненность холодной руки Эдит, – таковы у них там традиции.
– Но... господин Леви, я сейчас не говорил о России. Просто анекдот об извозчике Кальмане.
Дед несколько устыдился, то ли пытался извиниться перед Зерахом за свою рассеянность, то ли хотел поддержать продолжение его вдохновенных баек о России. Байки эти вначале улучшили настроение Эдит, но с рассказом об извозчике, тень Кальмана упала на лицо Эдит: дверь заперта, на улице стужа, а он стоит и кивает головой, и никто не открывает.
Дед почувствовал себя ответственным за атмосферу, воцарившуюся в комнате, и решил вывернуться
Тут раздался по всему дому клич Вильгельмины, приказывающий всем домашним собираться на ужин. Не помогли никакие уговоры деда: Эдит к ним не присоединилась. Поднялась на второй этаж, и начала метаться между комнатой Эрвина и своей. Комната его была пуста и холодна, как будто в ней никогда не проживала живая душа. Зажгла все лампы, опустила жалюзи, прикрыла окна портьерами. Глаза ее искали вещи. Ничего не нашла ни на столе, ни на стульях. Открыла шкаф. Плащ, штаны для верховой езды, длинные и черные, и от них шел запах пота, запах трактиров. В боковом ящике – большой подсумок со знаком серпа и молота. Захлопнула дверцы шкафа и убежала из его комнаты. В ванной сбросила одежду, и босиком, в одной ночной рубахе, вернулась в его комнату. Кровать была без постели, лишь одно одеяло, ни подушки, ни простыней. Сняла с руки мамин браслет, и положила его на пустой ночной столик около пустой постели. Снова вскочила и убежала в свою комнату. Кровать е светилась постельным бельем. На ночном столике – стакан с молоком. Это поставила Фрида, ибо считает, что ничто другое не успокаивает нервы. Белизна молока вызвала у нее тошноту. Дрожь прошла по всему ее телу. Закуталась в халат, и когда почувствовала, что тепло вернулось, с отвращением отбросила халат. Две золотые рыбки безмятежно плавали парой в круглой стеклянной банке, и она снова побежала в его комнату. Легла, свернувшись на одеяле клубком, в пустой постели. Потянула его аккуратно сложенный халат и закуталась в него. Неожиданно пришла ей идея, словно подсказанная кем-то: босиком, в халате Эрвина, побежала к двери, остановилась и вернулась в его комнату, схватила с ночного столика мамин браслет, и надела на руку.
Побежала в комнату старого садовника, в конце дома. В коридоре никого не встретила. Лишь Эсперанто бежал за ней. Но когда пронеслась мимо двери кухни, она неожиданно раскрылась, и вот – Вильгельмина, огромная, безмолвная, сверкающая белизной одежд, предстала перед ней.
– Дай мне войти в кухню! – крикнула поварихе.
– Чем я могу услужить госпоже?
– Освободи дорогу. Я сама себя обслужу. Слышишь? Уходи.
Так как крик разорвал тишину, Эсперанто бросился на помощь хозяйке и начал лаять на Вильгельмину. Потрясенная повариха сошла с порога. Ненависть, горящая в ее глазах, укрепила дух Эдит, и она прошла мимо нее, даже не глядя на нее, и захлопнула дверь перед ее носом.
Когда она вошла в комнату садовника, и Эсперанто за ней, ощетинилась кошка, лежавшая на руках старика, и зашипела. Старик поторопился навстречу гостье, словно ожидал ее. Чайник, покрытый шерстяным колпаком, стоял на столе. Рядом – пустой стакан. Старик взял Эдит за руку и провел к креслу, посадил, покрыл ее красивые ноги теплым одеялом, и она почувствовала ее мягкость на коже, и расслабилась. Увидела его руку, поглаживающую шкуру кошки, вернувшейся к нему и свернувшейся на его коленях клубком, потеряла всякую сдержанность и закричала:
– Он вернется?
– Нет, – ответил он ей странным шепотом, – полагаю, что не вернется.
– Гейнц видел его последним. Гейнц был единственным, которому Эрвин
– Нет, Гейнц не мог его задержать, – к шепоту старика прибавилась суровая нотка.
– Ну, как вы такое говорите? Когда человек хочет покончить собой, долг – спасти его. Даже если для этого потребуется связать его по рукам и ногам, и даже воспользоваться силой.
– Это не было самоубийством, Эдит. Это была неизбежность, которой Эрвин должен был подчиниться.
– Нет! Нет! Если вы так говорите, значит, вы его не любили.
– Любил его сильнее всех других людей.
Печаль в его голосе вернула ее к себе самой, к цели, которая привела ее сюда. От садовника она жаждала узнать о судьбе Эрвина. Старик придвинул к ней стол, налил ей чаю. Сел напротив и стал рассказывать о германском рабочем движении, об его истории, о тех днях, когда он был молодым борцом за свободу и справедливость, о времени, когда молодой Эрвин продолжил эту борьбу. Рассказ старика был подобен мозаике, в которой свою малую часть занимала судьба Эрвина. Но если убрать этот незначительный фрагмент, снова мозаика остается незавершенной, и частички ее не притираются. Долгие часы слушала она старика, время от времени облизывая языком сухие губы.
– Все мы виновны в его судьбе, – завершил старик рассказ и ударил по столу костлявым кулаком.
Сидели, молча, глядя на чашки с остывшим чаем. Ночь приближалась к утру. Луна исчезла. Медленно исчезали звезды. Сухой ветер, дувший всю ночь, затих, и лишь легкое дуновение поглаживало ветвь сосны. «Судьба, в которой есть неизбежность!» – руки она спрятала в карманы халата Эрвина, и кровь в ней застыла. В кармане наткнулась на коробку спичек и пачку сигарет. Эрвин в последнее время не курил, лишь в минуты, когда был сильно взволнован, зажигал сигарету. В халат облачался лишь для того, чтобы пересечь коридор в ванную в одиночку со своим страхом. Деталь за деталью в душе ее вставало его поведение в последние дни и его страх. Она закрыла глаза, и руки ее сжались в карманах его халата.
Старик помнил ее ребенком, сидящим на влажном камне. Одежда ее промокла под дождем, и тело ее дрожало от холода, но глаза не могли оторваться от цветов радуги. Отец и Гейнц искали ее в саду. Увидев ее сидящей на камне, не торопились приблизиться. Маленький Гейнц хотел тайком подобраться к ней сзади и напугать, прикрыв ладонями ей глаза. Но отец задержал его за руку:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Затем лицо господина Леви исчезло, и возникло лицо Эрвина. Стояли напротив елки в комнате Фриды на последнем празднике Рождества. Все уже расселись на стульях и креслах, погрузились в беседу, ели и пили. Эдит одна осталась у елки.
– Иди сюда, – позвал ее дед, как обычно, – сядь рядом со мной, детка.
Эрвин стоял за стулом деда, и рука на спинке его стула, словно прикрывающая деду уста:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Старик мягко провел руку по шкуре дремлющей кошки, и Эдит почувствовала его взгляд на себе, и открыла глаза.
– Выгоните ее отсюда, – закричала, – выгоните эту кошку!
«Нет у нее больше мечтаний!» – вздрогнул старик и решительно сказал:
– Не выгоню я ее! Куда ее выгнать? В стужу?
– Но почему вы ее все время гладите?
– Я люблю ее, Эдит. Она мягкая и приятная.
Лицо ее посветлело, сбросила одеяло с себя, и он не встал, чтобы его поднять. Следил за ней, пока снова не закуталась в одеяло, и в глазах ее было выражение брезгливости. Взгляд его ожесточился, пока она не прикрыла ноги. Тишина в комнате была тяжелой, и глаза ее умоляли: «Не гладьте ее! Я не хочу, чтобы вы ее гладили! Но глаза его были жесткими: «Не сдавайся отчаянию! Не прячь лицо от света и нежности. Именно, из отчаяния направь свой взгляд к любви». И руки его осторожно согнали кошку с колен.