Дети
Шрифт:
Но дед – это дед! Пальцы его продолжают закручивать кончики усов, так, что они становятся острыми-острыми. Фрида и дед заключили союз против остальных домашних, смягчили дело Гитлера безмятежностью комнаты деда. Даже Зерах, у которого всегда есть, что сказать, молчит. Но голову не опустил, как все остальные в комнате. Наоборот, поднял голову в сторону деда и моргает.
– Еще не иссякла надежда, говорю я вам, – обращается он к моргающему глазами Зераху. – Надежда не иссякла. Он еще не сидит уверено в кресле главы правительства!
Грузные медленные шаги старого садовника нарушают тишину в
Площадь проснулась. Обычно наглухо закрытые особняки, на окнах которых всегда опущены жалюзи, настежь распахнули окна. Сильный свет из всех окон заливает сумрак вечера. Плакучие ивы у замерзшего озера охвачены мерцанием. Свет струится между опущенными ветвями, и они выглядят, как руки, тянущиеся приветствовать свет и суматоху. Площадь, которая всегда походила на спящую принцессу, ожидающую поцелуя, чтобы ожить, дождалась принца освободителя. Вороны кружатся в пространстве, свет и шум разбудили их.
Лица жильцов дома Леви прилипли к стеклам, и никто не открывает рта. Только Зерах, стоящий рядом с дедом у окна, – роняет нечто, подобное неприятию:
– Фэ!
– Ш-ш-ш! – это роняет дед словно в преддверии спора.
– Согрешили мы перед покровом, не распознав за ним света, – шепчет садовник Эдит, стоящей с ним в отдалении от всех.
В окнах увеличивается число знамен: черно-бело-красное кайзера. То тут, то там около кайзеровского знамени проглядывает красный флаг со свастикой.
– Они объединились и создали правительство – объясняет Зерах деду – национально-монархическая партия и нацистская.
– Ш-ш-ш, – дед продолжает спорить с ним.
– Но именно так объявили по радио, – стоит на своем Зерах.
– Рабочие разделились... и все! – шепчет садовник Эдит.
– Ш-ш-ш! – прикасается Эдит к его руке.
Старик понимает намек. Для того, чтобы понять друг друга им действительно не нужно больше намека. Особые отношения установились между ними, с тех пор, как исчез Эрвин. Гейнц, вестник плохих вестей в доме, сообщил ей и всем домашним об Эрвине. Примерно, через час после того, как он расстался с Эрвином, Гейнц встретился с Эдит в большом банке, куда позвал ее упорядочить некоторые их дела. После это они пошли прогуляться по улицам Берлина. Ничего она не подозревала в необычной и неожиданной мягкости старшего брата по отношению к ней, ибо лицо его было обычным, а боль, скрытую в его глазах, она не ощутила.
– Идем, – сказал он, – прошвырнемся по магазинам, как наша мать, купим какое-нибудь украшение.
Начали с магазина драгоценностей, чтобы там исправить браслет матери. Когда она надела браслет на руку, и бриллиант снова засверкал, мнение ее изменилось, и она его не снимала, заходя из магазина в магазин. Вообще не обращала внимания на то, что лицо его становится все более сердитым.
– А теперь пошли в магазин кожаных изделий, – потянула она его за собой, – купим перчатки Эрвину. Рука его вздрогнула, но она и на это не обратила внимания. Когда они вернулись в машину с покупками, и лицо ее, при виде пакета с перчатками, светилось, он больше не мог продолжать игру. И по мере медленного продвижения по забитому машинами шоссе, он рассказал ей всю
– Почему ты дал ему уйти, – закричала она.
– Я не мог его задержать. Ну, что я мог сделать, Эдит?
– Встать перед ним. Связать ему руки и ноги. Кричать. Позвать меня.
– Он не хотел видеть тебя, Эдит.
– Ты виноват! Если с ним что-то случится там, у них, ты будешь виноват!
Пытался защититься, и отказался от этого. Чем поможет, если он скажет, что его боль такая же, как и ее! Брат и сестра молчали до самого дома. Когда остановились, он хотел помочь ей нести покупки, она не дала ему этого сделать, все понесла сама.
– Обед готов, – встретил их жесткий голос Вильгельмины в передней. – Все уже ждут господина и госпожу в столовой. Потянулись туда, не чувствуя никакого аппетита, даже пальто забыли снять. Дед сразу заметил по их лицам, что случилось что-то неординарное.
– Что-то случилось? – загремел голос деда.
– Ничего не случилось, – заикаясь, сказал Гейнц.
Но дед в таких случаях не отступает:
– Что-то произошло!
И Гейнц рассказал всем, сидящим за столом, что Эрвин поехал в Москву и, возможно, навсегда.
– Нет никакого доказательства, что ему там сделают что-нибудь плохое, – сказал дед. – Это все лишь твои черные предсказания, дорогой мой внук Гейнц.
Халуц Зерах даже вскочил со стул и вытянулся во весь рост, обратившись к Гейнцу:
– Ничего плохого ему там не сделают. Это навет. Не сажают в тюрьму и не убивают людей за разные мнения. Там что, живут дикари? Это – коммунисты. Эрвину ничего не грозит.
– Не рисуй нам чертей на стенах, – присоединилась Фрида с укором Гейнцу, – Эрвин вернется, и очень скоро. Именно так он мне сказал, а он человек правдивый. Не рассказывай нам байки. Особенно мне. Садись к столу, Гейнц, и приди в себя.
– Эрвин вернется! Вернется! – закричали все разом вокруг стола, и Эдит дала домашним убедить ее – «Эрвин вернется здоровым и невредимым».
Всю вторую половину дня она сидела в кабинете отца в обществе деда и Зераха, который долго рассказывал о советской России. Это был красивый, чудесный рассказ о стране Советов, и дед кивал в подтверждение головой. Это кивание казалось Зераху странным и явно лишним, и он решил прекратить это, как обычно, анекдотом.
– Вы качаете головой все время, как Кальман.
– Кальман? Кто это такой – Кальман?
– Анекдот. Еврей Кальман, обремененный заботами и всяческими бедами, был извозчиком. Однажды в особенно студеную ночь, вернулся домой замерзшим, усталым и голодным. Начал стучать в дверь, и оттуда слышен голос Зельды: «Кальман, это ты?» И Кальман, бессильный, не мог раскрыть рта, вымолвить слово «я», стоял снаружи, перед закрытой дверью, и кивал головой. Она спрашивает, а он кивает. Она дверь не открывает. И так он простоял снаружи всю ночь.
Сказать правду, дед вообще не слушал Зераха, хотя всегда его внимательно и даже напряженно слушает. Дед держал руку Эдит, она была безжизненной. Дед не мог слушать Зераха, ибо замышлял всяческие уловки, каким образом вернуть жизнь и молодость внучке. Зерах закончил свою байку о Кальмане и замолк. Воцарившееся в кабинете молчание требовала от деда как-то среагировать на байку Зераха.