Дети

Френкель Наоми

– Я заинтересовался этой скрипкой.

– Вы скрипач? – удивлен старик.

– Нет. Не я. Моя жена. Это для нее.

– Господин, в витрине настоящая скрипка Страдивариуса.

– И как она попала к вам?

– Это была моя скрипка. В молодости я на ней играл.

– И теперь вы ее продаете?

– Не просто продаю. Ни за какую цену в мире я так просто ее не продам. – Глаза старика горят и освещают странным светом его сухое, в глубоких морщинах, лицо. Его подагрические руки сложены на груди как в молитве.

– Просто так – ни за какие капиталы в мире...

– И каковы

ваши условия?

– Талант, сударь, настоящий талант.

– Можно мне задать вам вопрос. Вы были в молодости скрипачом, почему перестали им быть? И почему выставили скрипку на продажу?

– Да, я играл на скрипке, но большим скрипачом не был. Когда я осознал отсутствие таланта, оставил музыку. Искусство нечто иное, чем жизнь В жизни посредственность побеждает, искусство не знает посредственности. Или величие, или ничтожество. Компромиссов нет. Человеку без искры Божьей, следует опустить голову перед великими талантами.

– И вы выставили скрипку в витрине?

– Только это и оставалось мне сделать, сударь, выставить скрипку на всеобщее обозрение, и ждать того, кто действительно будет достоин это чудесного инструмента.

– И если такой явится, вы его распознаете?

– Распознаю, сударь, распознаю. Это приходит само собой. Ты слушаешь мелодию, текущую из-под руки, и в сердце одно единственное ощущение, – что мир полон чудес. Это и есть настоящее искусство, пробуждающее в обычном человеке чувство истинного чуда.

Запах варящейся капусты пришел из дома напротив. Запах нищеты. У старика обтрепанная одежда, старые башмаки.

– И вы действительно будете терпеливо ждать?

– Буду ждать, – отвечает старик, – терпеливо буду ждать, пока явиться достойный.

– А если не будет у него необходимой суммы?

– Я отдам ее ему на любых условиях. Если он большой музыкант, я отдам ее ему на любых условиях.

– А чем вы живы?

– Чиню музыкальные инструменты. Настраиваю фортепьяно.

– И этого достаточно?

– Так себе. Большинство обломков я выкупил, у тех, кто принес мне на починку свои инструменты. Я знаю чувство музыканта, который отдает инструмент навсегда.

– Я очень заинтересован в этой скрипке, – говорит Эрвин.

– Для вашей жены?

– Для жены и не для нее. Для человека, который придет к вам и выполнит все ваши условия. Разрешите оставить вам аванс...

– Приходите с женой. Проверим ее талант.

– Может, с ней, а может, без нее. Однажды придет к вам кто-то достойный вашей скрипки. Мои деньги, может быть, принесут ему пользу.

– Нет! Почему вы хотите это сделать? Я не нуждаюсь в пожертвованиях. Сказал же вам. Если придет один такой, я вручу ему скрипку и без ваших денег.

– Пожалуйста, прошу вас. Дайте мне поучаствовать в вашем ожидании достойного.

Старик отступил. При виде чужака, стоящего в его магазине, глаза которого не в силах скрыть страдание, говорит примирительно:

– А если человек не придет?

– Придет. Обязательно придет. Нет никакого сомнения, что когда-нибудь придет сюда достойный! Придет! – закричал Эрвин и швырнул кошелек на стол старика, между обломками инструментов. Остались у него гроши, чтобы добраться до здания компартии.

С этого момента она будет заботиться обо всех его потребностях. Выйдя из магазина, он еще немного постоял напротив витрины, охваченный добрым чувством от того, что, покидая Германию, он оставляет за собой залог, за которым однажды кто-то придет.

Глава двадцать пятая

– Гитлер – глава правительства! – пронизывает голос все пространство дома, долетев и до деда. Голос принадлежит Фердинанду, который обычно разыгрывает домашних, и потому дед не относится всерьез к праздничному выражению его лица. Дед возвращается в широкую двуспальную, при жизни бабки супружескую, кровать с балдахином.

– Снимите обувь, уважаемый господин, – говорит ему Фрида, которая тоже не обращает внимания на «розыгрыш» Фердинанда.

Она очень занята вязанием шерстяных носков для деда, и пришла их примерить. Это не такое простое дело. Речь идет о соревновании между ней и Агатой, которая также как и Фрида каждую зиму вяжет теплые носки для деда. Ящик у деда на усадьбе набит шерстяными носками, как и ящик в шкафу здесь, в его комнате. Лицо деда светлеет, ибо совесть его нечиста. Дед ненавидит шерстяные носки и вообще не пользуется ими. Но теперь, в постели, он старается делать вид, что доволен носками, связанными Фридой, и она делает ему замечание:

– Уважаемый господин, почему вы ходите в тонких шелковых носках в такой холод! Это же смертельно опасно.

Дед обычно торопится в таком случае попросить прощения у Фриды. Сейчас он этого не сделал, хотя и снял обувь, но ногу для примерки Фриде не протягивает.

Снова крик разносится по всему дому, на этот раз – голос не только Фердинанда:

– Гитлер – глава правительства!

Дверь распахивается, и на пороге стоит Гейнц, черный ворон семьи, предвещающий недоброе, а за ним длинным хвостом тянутся все домочадцы.

– Дед, честь имею сообщить, у нас новый глава правительства – Гитлер!

Дед сворачивается в постели, и балдахин весь сотрясается. В одном ботинке и одном носке он предстает семье, подозрительно поглядывая на вестника несчастья, внука своего Гейнца. Нет! Не так быстро он поверит Гейнцу! Оглядывает комнату, видит множество тумбочек, шкафов, комодов, в которых лежит огромное имущество бабки, словно хочет набраться сил от этой вещественности бабкиных богатств – и тогда его хмурый взгляд возвращается к внуку Гейнцу, но за его спиной он видит Зераха, глаза которого горят, как никогда еще не горели в доме Леви. И голова его кивает в сторону деда столь утвердительно, что сомнения нет.

– Что вдруг! – роняет дед.

И только один голос раздается в пустоте потрясенной комнаты – дребезжащий старческий голос садовника.

– Не вдруг, уважаемый господин.

– Вдруг! – гремит дед, и всем окружающим кажется, что еще никогда он так не гремел. – Ведь на последних выборах он потерял два миллиона голосов!

Только несколько дней назад его выгнал президент, сказав перед всей нацией, что этот капитан-профан не будет главой правительства этой страны!

– Гитлер» Кому он нужен! – громко поддерживает его Фрида, держа в руках недовязанный носок.