Дети

Френкель Наоми

– Кто он? – очнулся от своих мыслей Эрвин. – Кто он?

– Ну, человек, что с тобой сегодня? Конечно же, Гитлер.

Опрокинули рюмки, не глядя друг на друга. В окне квартиры напротив они увидели женщину, стоящую у плиты. Лицо ее было равнодушным, тихим, и Эрвин внезапно подумал: «Придет он, а ей будет все равно».

– Что будем делать? – спросил Вилли.

– Уйдем в подполье, естественно, – сказал Эрвин.

– Группа... – сказал Вилли одно слово и замолк, его шершавые тяжелые пальцы поигрывали пустой рюмкой.

Это была группа рабочих, которую организовал Эрвин,

сразу же по приходу на фабрику в начале года. Все они были членами профсоюза, но не принадлежали ни к какой политической партии. Многие из них были молодыми рабочими и называли себя «группой». Это была небольшая избранная группа. Эрвин видел в них осуществление своей мечты, что можно все начать сначала. Он думал об организации на фабрике ячеек, людей в которых объединит не только идея, а истинные товарищеские отношения. Идея не будет для них лишь средством войны, но и системой воспитания человеческих качеств. Мечтой его было создать новый тип рабочего, образец для всего общества. Влияние его на группу было большим. Он внедрил в них мысль, что они являются будущей подпольной организацией. Весь год усиливались слухи, что Гитлер в любой день может прийти к власти. Весь тот год они готовились уйти в подполье и стали приучать себя жить по законам подполья. Эрвин поучал их, что в чрезвычайной ситуации сила небольшой группы верных друг другу людей превышает силу большого партийного аппарата. Они начали видеть себя, избранными: по праву выделяющих их качеств возложен на них долг – хранить честь германского рабочего движения в дни упадка и тьмы. Из чувства избранности они черпали силы.

Рядом с Вилли Эрвин начал думать о группе: «Я оставляю их. Оставляю одних в чрезвычайное время. Я не завершил работу в их среде. Ничего не завершил в жизни».

Он опять взглянул на женщину в окне квартиры напротив. Мальчик ворвался в кухню. Видно было, что он плачет. Что-то рассказал матери, и она дала ему пощечину. Эрвину показалось, что плач ребенка звучит в его ушах, несмотря на то, что голос его не долетал до трактира. «В чем он провинился?» Открылась дверь в трактир. Ширококостный мужчина встал в дверях. Не вошел, а лишь прокричал хозяину трактира:

– Прибереги к вечеру для меня угловой столик.

Над входом под порывами ветра бились о стену обрывки какой-то декларации.

– Маленькая группа, – сказал Вилли, продолжая начатое предложение, – нас мало, одиночки среди многих.

– В этом наша сила, – ответил Эрвин и собрал все силы, чтобы поддержать Вилли, – с приходом Гитлера к власти, экзамен будет держать каждый отдельно и чистота его совести.

– Человек, по поводу совести ты явно и грубо преувеличиваешь. Когда мир горит, пуповиной его не является душа.

– Да, да! Она и есть пуповина мира! Она всегда, в любых условиях – пуповина мира.

– Что ты кричишь, человек. Почему надо кричать? Эрвин протянул пустую рюмку трактирщику, намекая на то, чтобы он снова ее наполнил. Вилли задержал его руку, вернул рюмку и сказал:

– Если вся твоя надежда на человеческую душу, знай, нет ничего, более уничтожающего душу, чем алкоголь. Хватит. Ты перешел грань.

Эрвин отступил, не дай Бог принизить себя в глазах Вилли и его товарищей.

Расстаться с ними в облике алкоголика? Его отчаяние передастся товарищам, он должен отдалиться от всех.

– Пойду домой, – вскочил Эрвин со стула, – пришло время.

На улице, в одиночестве, задумался, что делать. Дома ждет его телефонный разговор. Спокойное счастливое лицо Эдит. Но он-то больше не может притворяться счастливым и влюбленным. Не хочет, чтобы тень упала на их отношения и не хочет вернуться к ней. Вдруг вспомнил старую мать Хейни сына Огня. Решил пойти к ней. Ей он расскажет, что его ждет.

Торопясь к ее дому, почувствовал, что кто-то бежит за ним, пытаясь его догнать. Остановился, ожидая преследователя, так что мышцы его напряглись.

– Алло, Эрвин, – услышал голос за спиной, – увидел тебя издалека. Куда путь держишь?

Это был Отто, с радостью протянувший ему руку. Эрвин схватил руку Отто, как тонущий – руку спасателя.

– Иду к матери Хейни.

– Она уже здесь не живет. Давай, проведу тебя к ней.

– Так открыто будешь идти со мной по улицам? Ты не знаешь, что мне объявлен бойкот?

– Только не мной.

Пока дошли до гостиницы Клотильды Буш, в которой проживает старуха с внуками, Отто успел рассказать Эрвину все подробности того, что произошло со старухой в последние недели.

«Как я приду к ней со своими бедами, если у нее их хоть отбавляй», – думал Эрвин. Постучали в дверь. Кроме старухи в доме никого не было. В этот послеполуденный час все обитатели, включая хозяйку Клотильду Буш, разбрелись по своим делам. Старуха обрадовалась, увидев Эрвина, и пригласила его зайти.

– Мне, может, уйти, – сказал Отто у дверей, – но хотелось бы остаться.

– Заходи, – сказал Эрвин, – никому ты не мешаешь.

– Лучше пусть войдет, – подумал Эрвин, – в его присутствии он не станет рассказать старухе о своих бедах.

– Конечно, заходи, – добавила старуха, – кому ты будешь мешать?

– Вам. Вы же оба социал-демократы, ну, а я...

– Социал-демократы, – рассмеялся Эрвин, – газеты пишут, что Гитлер завтра-послезавтра возьмет власть. Судьба у нас будет одна и та же. Заходи, Отто, заходи.

Они вошли в заднюю комнату в конце коридора, где жила старуха с внуками. Три кровати стояли по углам. Дети Хейни играли в это время на улице. Эрвин опустился на кончик матраца. Как хорошо было бы лечь, закрыть глаза и больше вообще не выходить.

– Если ты хочешь лечь, – сказала старуха, – ложись. Ты ведь пришел прямо с фабрики.

– Я даже не успел помыться.

– Ну и что в этом? В конце концов, это всего лишь простыни. Тебе необходимо отдохнуть.

Материнский голос еще более обострил ощущение того, что его ждет. «Так или иначе, у нас одна судьба!» – повторил он про себя слова, сказанные им Отто. И он растянулся на постели. Уперся взглядом в потолок, и одна мысль согрела сердце: Отто и старуха-мать единственные близкие его друзья. Судьба у них всех – одна! Что же мешает ему рассказать им: «Я пришел выложить вам самую большую беду в моей жизни. Речь о близкой моей смерти». Но это виделось ему бесполезным. Он молчал, втайне надеясь, что они не начнут разговор.