Дети

Френкель Наоми

– И это было бы лучшим выходом, – сжимает Эрвин губы. Искры видны у него в волосах. Вилли приподнимается на цыпочки – погасить искры, и запах сожженных волос ударяет ему в ноздри.

– Берегись, – Вилли теребит его волосы, – что-то с тобой не в порядке.

Но так как Эрвин молчит, Вилли возвращается к своей печи, ни на миг не спуская глаз с друга. Приближается большой кран, вонзает клешни в поток металла и уносит добычу. Раздается звон колокола. Время смены – у печей. Суматоха во всем цеху. Эрвин медленно снимает с рук кожаные перчатки и кожаный фартук.

– Сегодняшний день еще хуже вчерашнего, – бормочет он, нагнувшись над железным брусом. А глаза его смотрят на отверстие печи, все еще выбрасывающей клубы пара.

Литейщики проходят мимо

него, черные лицами, с красными воспаленными глазами, голые до пояса, тяжело ступая в высоких сапогах. Все торопятся покинуть цех, и все же каждый, проходя мимо Эрвина, останавливается на миг, чтобы уважительно его поприветствовать. Откуда к нему такое уважение? Из-за его общественного положения, образования или ума? Или как к одаренному литейщику? Или по какому-то его личному обаянию?

«Они были бы готовы прийти мне на помощь, – смотрит Эрвин в поток движущихся голых спин, на которых мышцы перекатываются, подобно гибким струнам, – они готовы все сделать для меня, – размышляет Эрвин.

– Человек, – опускается рука на его плечо, рука Вилли, который остановился рядом, – то, что произошло с тобой утром, верно, из-за слухов, что распустили все вечерние газеты.

– Что? Что? – нотки надежды проскользнули в голосе Эрвина. – Слухи?

– Да что с тобой сегодня? Слухи о Гитлере, естественно. Ты не читал вчера, что он приглашен тайно стариком – вести переговоры о том, чтобы возглавить правительство?

– А-а, да... Ну, конечно...

– Пошли. Выпьем кофе и перебросимся мнениями.

– Приду. Еще немного, и приду.

– Не исчезай. Есть, о чем поговорить.

– Сказал – приду!

«Нет никакого смысла встречаться с ним», – упирается Эрвин взглядом в широкую спину друга, удаляющегося от него.

Вилли останавливается у входа в цех, поворачивается к Эрвину, машет ему рукой.

«Жест расставания».

Вилли исчез. Вили его друг, его поклонник. Он готов сделать для Эрвина все, если Эрвин расскажет ему о том, что его ждет. Но Вилли не в силах ему помочь. Ни один человек не в силах это сделать. Кроме... да, кроме самого Гитлера. Ха! Действительно желательно такое ужасное событие, как приход Гитлера к власти во имя его, Эрвина, спасения. Только это в силах отвести петлю с его шеи. Может, еще свершится чудо. Ха-ха! Чудо Гитлера, спасшего ему жизнь. Перед ним лицо отца, одноглазого мастера. Нет, никакого чуда! Конец его обеспечен – со всех сторон. И все-таки, может... Свершится чудо, которому он молится.

Позавчера он вернулся с фабрики в дом Леви, и Фрида ему сообщила, что кто-то ему звонил и сказал, что еще раз позвонит. «Мужчина или женщина?» – спросил он. Может, это была Герда? По хриплому голосу, сказала Фрида, это, несомненно, был мужчина. Когда он вошел в свою комнату, на лице его все еще был испуг. Эдит лежала в постели, вся, как девушка, в ореоле своих золотых волос. Это был особенно любимый для Эрвина ее вид. Как человек, только спасшийся из опасного места в надежное убежище, он поспешил к ней, и она, поднявшись на локтях, сказала подозрительным и непривычно холодным голосом:

– Кто-то тебе звонил, Эрвин.

Он смотрел в ее красивое лицо и думал – «Достаточно одного телефонного звонка, чтобы я потерял целый мир радости». – И отвернулся. Не хотел, чтобы она почувствовала его настроение. Поспешил в ванную и задержался там дольше обычного. Когда он вернулся, она все еще лежала в постели, но лицо ее было спокойно, а ухо его настороженно ожидало телефонного звонка.

– Что с тобой сегодня, Эрвин? – она видела на лице его напряжение ожидания чего-то.

Ничего, просто очень устал на фабрике, и хотел бы немного подремать. Нет, ничего... Она тут же покинула комнату, но не как всегда, поцеловала, уходя, хотя расставалась на минуту. В комнате потемнело. Свет заката шел по ней тенями. В саду, между деревьями, ворон без устали каркал. Телефон звонил много раз. При каждом звонке он прижимал подушку к уху, делая вид, что спит. Слышал смех кудрявых девиц и пение Зераха в ванной. Слышал мелодию патефона, который завел Фердинанд,

и поучения Фриды Бумбе. Чувствовал, что вся обычная жизнь в доме его не касается, он как бы живет сам по себе, замкнутый в собственной душе. Шины автомобиля заскрежетали у ворот дома. Он был уверен, что приехали его забрать. Как было решено на суде, он послал им паспорт в начале января. Не слышал от них ничего до этого телефонного звонка... Слышен голос Гейнца. Но и он не принесет ему успокоения. Сила ожидания в нем исчерпалась. Он вскочил с постели и подошел к окну, прячась за портьерами. Сад был тих. Смотрел на весь этот покой, и думал о том, что принесут следующие часы. И тут, впервые, после многих недель, отдался всем сердцем Герде и маленькому сыну. Ощутил объятия его маленьких рук, и страдания его усилились. Дверь за его спиной открылась. Эдит проскользнула тайком в комнату, обняла его за шею. Прикоснулась горячей рукой к его холодной щеке.

– Ты не находишь себе покоя.

– Да, не нахожу.

– Тебе звонила Герда?

– Нет, правда, не Герда.

– Кто же?

– Из партии, я полагаю.

– Чего они еще хотят от тебя?

Тяжко взвешивал – не рассказать ли ей все, как есть, но сердце приказывало – молчать. Не хотел, чтоб тень его будущего преследовала ее, даже на миг. Он не расскажет ей о приказе, ведущем его к гибели. Никакое разрывающее душу расставание между ними не будет. Он не похоронит себя перед ней. Пойдет своим путем до конца со спокойным, безмятежным лицом. У него большой долг перед ней. В его молчании – последний дар их любви. Этим он оплатит ее радость и красоту, которыми она наполнила последние недели его жизни. Безмолвно исчезнет из ее жизни, и останется в ее сердце легкой памятью любви.

– Не знаю, – сказал твердым голосом, – чего они хотят от меня, да меня это не интересует. – Боялся, что голос его предаст, и потому еще больше его ужесточил. – Пожалуйста, Эдит, передай домашним, чтобы меня не звали к телефону сегодня вечером, меня нет дома.

– Приходи быстрей, – сказал ей вслед, уже стоящей в дверях.

Когда она вернулась, побежал к дверях и дважды повернул ключ в замке.

– Не зажигай света в комнате, – сказал он, и она ощутила бурю в его душе.

– И мы больше не выйдем из комнаты в этот вечер, – сказала она шутливо, как бы стараясь скрыть свои подозрения, словно все это не более, как легкие любовные игры.

Опустил портьеры на окне, закрепив их края к стене.

– Зачем ты причесалась? – спросил он ее.

– Для тебя, – подошла и поцеловала его.

Распустил ее волосы нервными пальцами, сбросил с нее одежды нетерпеливыми, торопливыми движениями, и она взяла его руки, чтобы их успокоить, положила их себе на грудь. Медленно, лицом в ее волосах, он тоже обрел спокойствие. Внезапно освободился от ее рук, опустился и поцеловал ее ноги.

– Что ты делаешь? – вскричала она, – Эрвин, зачем ты это делаешь? – пыталась бороться с ним, всеми силами стараясь воспротивиться этому. Но он продолжал целовать палец за пальцем, на ногах и руках. Сжал ее в объятиях так, что ей стало трудно дышать. Горячность его любви выражала горячность его отчаяния. Она чувствовала в его объятиях чудесную цельность души и тела, и не знала, что это чувство идет от таящегося в нем ужаса. Ей казалось, что они еще никогда не были так близки. Темнота в комнате дрожала перед ее глазами, и тело ее трепетало в его объятиях. Он познал ее, когда страх господствовал в его теле. Осушил свое пламенеющее потное лицо в ее длинных пахучих волосах и сказал про себя:

– Последний раз.

Она сжала его в своих объятиях, прижалась головой к его губам и прошептала:

– Я счастлива.

Он молчал, но она требовала от него признания в счастье, и продолжила шепот:

– Тебе хорошо?

Он кивнул головой и сказал ей:

– Будь спокойной, Эдит, будь спокойной.

Она поднялась, села на кровати, испуганно посмотрела на него.

– Почему мне быть спокойной? – и когда он отвернул от нее взгляд в темноту комнаты, глаза ее двигались за ним, – ты что-то ищешь, Эрвин?