Дети
Шрифт:
– Нахман, я расскажу тебе все, как есть! – прореха на платье увеличилась, и она прятала его за спиной. – Когда дядя Альфред говорил со мной после встречи с почитателями Гете, я попросила его, чтобы он объяснил мне, ибо не все поняла. И тогда он рассказал мне легенду, в общем-то, религиозную легенду, Нахман, но очень красивую, ты хочешь ее послушать?
Он не ответил, лишь едва кивнул головой. И она рассказала:
– Когда Бог построил мир, Он вынужден был себя сжать, уменьшиться, чтобы освободить место для мира. И тогда выпал из Его рук сосуд, который был до краев заполнен святостью. Сосуд разбился, и святость упала в мир, искры святости разлетелись по всему миру, и часть их попала в большое болото скверны.
Тишина воцарилась в комнате, та самая тишина, в которой протекали их ясные понятные беседы. Ей показалось, что дядя Альфред положил свою руку на руку Нахмана, но Нахман сказал:
– Твой дядя не прав.
– Может быть, – согласилась она, хотя в голосе ее мелькнули панические нотки. Словно это ее рука – в руке Нахмана.
– Иоанна, никогда не следует спускаться во тьму, чтобы найти там свет. Спускаешься в скверну, застреваешь в ней. Надо отделить тьму от света.
– Но и это сказал мне дядя Альфред. – Взгляд ее переходил от стишка о лягушке на два флага на стене. – Отделить святость от будней, между светом и тьмой. Между Израилем и народами.
– Хо! Хо! Хо!
– ...И вы черпали воду с радостью из источников спасения!
Словно все Движение отозвалось на слова Иоанны после слов дяди Альфреда.
Теперь она действительно взяла за руку Нахмана и потянула к окну. Все там кружились в танце, все члены кибуца, с факелами и без.
– Нахман, – в голосе ее звучали волнение и боязнь, – но песня эта красива. Очень красива?
– Да, – ответил он, – если бы только Зерах перестал кричать все время: Хо! Хо! Тогда и песня останется красивой.
Не успела она ответить, как труба разразилась торжественными звуками, призывая всех членов Движения, весь кибуц – собраться на площади перед столовой – на общее построение по случаю праздника Хануки.
– Иди, Иоанна, быстрей! Беги к командиру.
Она не пошла. Впилась взглядом в старый орех, который снова стоял одиноко на опустевшей улице. Только снег поблескивал на ветвях, как светился на одинокой, со шрамами, ели в лесу. Вспомнила о лесе, и глаза ее затуманились.
– Нет, я не хочу идти на построение.
– Почему? Ты не должна подаваться влиянию моих слов. Это мое личное дело.
– И мое.
– Иди, Иоанна, торопись.
– Нет, Нахман. На построении меня должны провозгласить героиней.
– Героиней?!
– Да! Я была Ханой, матерью семи сыновей, и победила... греческого полководца, но... – и, покраснев, со стыдом во взгляде, протянула ему одолженное у него платье, – оно порвалось во время... И замолчала.
– А-а! Что ты так переживаешь из-за платья. Оставим его сложенным, и никто прорехи не заметит.
Но она боялась, что если расскажет ему все, дядя Альфред снова не придет ей на помощь. Все будет открыто Нахману. И чтобы прекратить толки, побежала к командиру праздника Хануки в последний момент. Белла уже произнесла команду:
– Равнение на знамя!
Все, было, как и ожидалось. Ее вызвали перед строем, к знамени, поднятому в ее честь. Факел справ от нее, факел – слева, и глаза всех обращены к ней с обожанием. Первый раз в жизни. Но среди них был и Саул.
– Вот она – героиня! Иудейка Хана, победившая всех греков!
Это провозглашение заставило ее опустить голову. Все ее мысли были обращены к Нахману,
Как они вдруг пришли сюда, к тому месту, где она пряталась от Саула, по прямой тропе, и не должны были пробиваться сквозь заросли густых колючих кустов? Вероятно, они на этот раз пришли туда с противоположного края, где стены кустов открываются в сторону дороги, и иссеченная шрамами ель стоит, как верстовой столб. Около нее, между кустами, все и случилось! Может, там, есть следы, притоптанный снег.
жНет, у нее сил двигаться дальше. Саул все время отворачивал замерзшее лицо. Теперь он кашляет и чихает, и говорит с полным равнодушием:
– Почему ты здесь задержалась? Давай. Или продолжим путь, или вернемся.
Сердце подкатывается к горлу. Она в страхе кладет руку на грудь, чтобы не услышал Саул ее немой вопль. Он не помнит! Как это вылетело у него из памяти? Может, это был всего сон? Как всегда случается у нее, и она не может отличить сон от яви. Всегда говорят, что это ложь, ибо – сон. Но ель – свидетель, что все это было. Если Саул забыл, так это как у Оттокара. Приставил ее голову к телу чужой женщины. Она видела ее перчатки и шпильки. Не ее имел в виду Оттокар, рисуя ее голову. И Саул точно так же, не ее имел в виду, там, в снегу. Он имел в виду... И тут ей становится ясно, что ее тянуло в лес в последнюю ночь года, да еще в компании с Саулом. С тех пор, когда он ей рассказал, ей это все виделось ночами, и ей хотелось еще раз ощутить это странное чувство, притягивающее и бьющее одновременно.
– Ты еще ходишь к ней?
– К кому?
– К Эльзе. Ты еще ходишь смотреть ее такую...
– Зачем это мне? Один раз видел ее, и ты из этого раздуваешь целое дело.
– А шнапс ты еще пьешь?
– Да. Это согревает, когда снаружи холод.
– Ты еще коммунист?
– Конечно. Можно сейчас не быть коммунистом?
– Когда ты оставляешь Движение?
– Хана, не начинай снова. Я...уже как-нибудь сам разберусь в своих делах.
Он назвал ее Ханой, и все равно лицо его замкнуто и далеко от нее, как будто он ничего не помнит. Она вообще не хочет, чтобы ее продолжали называть Ханой. Столько времени она боролась за то, чтобы ее так называли. Но, став Ханой, несчастной матерью, а он – полководцем греческого войска, и случилось между ними то, что случилось, она не может слышать это имя – Хана, чтобы не вспомнить все. Саул видит ее нахмуренное лицо, и смотрит на нее оценивающим взглядом. В конце концов, и он может представить свой счет. Он обращается с ней строгим голосом, каким научил себя говорить:
– Ты еще ходишь к нему?
– К кому?
– К графу, к кому же еще? К этому художнику. Он тебя еще рисует?
– Что вдруг? С тех пор, как мы с тобой говорили на сборах пожертвований в Основной фонд Израиля, я у него не была.
Сказала и быстро пошла от него, торопясь, тяжело дыша, удаляясь от изумленного Саула. Он догоняет ее. Голос его доносится из-за ее спины:
– Иоанна, чего ты так бежишь? Чего ты вдруг начала бежать?
Он не может ее догнать, ноги его тяжелы, Внутреннее эхо отяжеляет их. Хриплый голос Изослечера: «Саул, чего ты так бежишь?» Он видит себя бегущим к Отто, к дяде Филиппу, к Эльзе, и его отчаяние бежит за ним. Отчаяние! Не то ли давнее его отчаяние сейчас в душе Иоанны сегодня? Не бегут так по снегу, если не гонит тебя отчаяние. Иоанна уже добралась до конца дороги, а Саул где-то на середине. Отчаяние Иоанны этой ночью из-за... И тут он собирается силами, рвется вперед, как бегун-чемпион. Широкая полоса света стелется из единственного окна одного из темных домов, напоминающих бараки. Иоанна погружает руку в этот свет, и у нее вырывается крик: