Дети
Шрифт:
– Но я же твой противник?
– Мать, не все же время тебе быть моим противником? Неужели ты не отступишься от вечных своих обвинений? Я не спрашиваю тебя о том, что было. Что с тобой будет, мать?
Хлопнула дверь. Мина вернулась в кухню. Села и сложила руки на столе. Точно так же сложила руки старуха.
– Думаю я, – сказала она, – обратиться к Клотильде Буш и попросить у нее место для проживания, пока ваш доктор наведет порядок в моих делах.
– Клотильда Буш, – говорит Отто, – Клотильда это очень хорошо.
– Во всяком случае, неплохо, – бормочет Мина, – действительно неплохо.
Ночь приближается к концу, Будильник на шкафу стучит, и они сидят близко друг к другу, словно хотят продлить свое единение до конца рождественской ночи.
Клотильда Буш, королева переулков, не празднует Рождество в своем обширном общежитии. Клотильда лежит в постели Оттокара. Она в праздничном платье, на руке ее часы – его подарок. В удобном домашнем халате Оттокар расхаживает по комнате, в которой полный беспорядок. На окне незаконченная статуя языческого бога Триглава с тремя лицами, покрытыми тяжелым покрывалом, смотрит на реку Шпрее. Недалеко от него – портрет Иоанны. У стены, напротив ее головы, большой портрет Гете, образец скульптуры поэта, который должен быть поставлен среди переулков. Светящаяся елка на столе. Неожиданно – стук в дверь. И без приглашения в мастерскую врывается Нанте Дудль с большим фарфоровым стаканом. На подносе – роскошный жареный индюк, распространяющий аромат...
– Не мешаю вам, не дай Бог? – говорит он, стоя в дверях, – принес вам праздничный подарок.
– С праздником, Нанте, – берет Оттокар индюка из рук друга.
– С Рождеством!
Клотильда обращает на Нанте свои красивые глаза. Из уважения к гостю поднимается среди подушек, подвигается к краю постели, спуская босые ноги на ковер. Повязка на ее волосах сдвинулась, и толстая длинная коса соломенного цвета соскальзывает на грудь. Большие ее спокойные глаза, широкий и гладкий лоб и босые ноги – то, что осталось у нее от былой красоты. Глаза Оттокара смотрят на нее с улыбкой. Нанте Дудль явно ощущает слабость при виде такой сверкающей женщины, и больной его желудок сжимается. В бессилии он опускается на стул и громко вздыхает:
– Иисус милосердный, в этот радостный рождественский праздник вы поздравляете меня. Этот праздник представляет меня таким, каким я еще никогда не был во все годы моей жизни! Какой же это праздник, если пьют лишь молоко? Ах, граф, какой унизительной становится человеческая жизнь из-за язвы желудка.
Стонет Нанте не только из-за язвы желудка. На него обрушилось столько бед. Он попал в больницу для проверки язвы как раз в дни выборов. Дни, когда он отсутствовал, супруга его добрая Линхен использовала для того, чтобы выгнать с большим скандалом с работы его родственника, одноглазого мастера. Причина: с приближением выборов мастер перестал охотиться за мышами и крысами, а все время разгуливал по ресторану, среди клиентов, и охотился за голосами для Гитлера. Глаза ее видели, и уши слышали, а такого она не терпит в своем доме. Встала и решительно выгнала его твердой рукой. Ах, Линхен, Линхен! Лучше следовало бы ей закрыть глаза и заткнуть уши. Ведь это все свалилось на ее шею. Вернулся Нанте Дудль из больницы без всякого улучшения язвы, и тут же перед ним предстала плоская госпожа Пумперникель, жена уволенного одноглазого мастера. Со слезами на глазах она сообщила Нанте, что мастер собирается жестоко им отомстить. Придет Гитлер к власти – они почувствуют тяжелую руку мастера! Линхен смеялась от всего своего доброго сердца. Как же это он сможет отомстить, нацисты потеряли на выборах столько голосов? Линхен с гордостью чувствовала, что внесла вклад в эту победу. Что ж, будет ждать мастер прихода Гитлера к власти, и отложит месть до конца времен. Но у Нанте язва давит на сердце, и ночи его превращаются в мучения. Город полнится слухами: со дня на день, в любой день Гитлер может быть назначен премьер-министром, несмотря на поражение на выборах. Месть мастера близится! Нервы его ни к черту не годятся, и он не может успокоиться. Только губная гармоника немного успокаивает его. Он достает ее в мастерской Оттокара и говорит слабым голосом:
– Желательно и нам спеть в день рождения Освободителя.
Сначала голоса их звучали вместе с гармоникой, затем она отделилась от них и зарыдала. Нанте изливает всю свою боль на маленькие елочные помигивающие свечи.
Клотильда вернулась в постель. Оттокар стоит посреди комнаты спиной к покрытому покрывалом идолу. Лишь река Шпрее сопровождает мелодию Нанте треском и грохотом льда.
– Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит!
Гармоника падает ему на колени. Он кладет ее в карман, встает со стула и говорит:
– Больше не буду вам мешать. Доброй ночи. С праздником! Внезапно взгляд его натыкается на портрет Иоанны, и он вскрикивает:
– Иисусе, граф, что вы сделали с маленькой чернявой девочкой? Сделали из нее настоящую женщину!.. Из маленькой, черной, худой... Ах, граф! – и выходит из комнаты.
– Что он сказал? – спрашивает Клотильда, подняв глаза на портрет. – Это лицо на моем теле – лицо существующей девочки?
– Да.
– Значит, ты приводил ее сюда позировать, чтобы соединить ее голову с моим телом – присоединить мое тело к ее голове?
– Я не рисую ни тебя, ни ее. Я рисую воображаемый образ, мечту.
– Воображаемый образ? Мечту? – она спускается с кровати, теребя косу, приближается к нему босиком. – Глупости, Оттокар! Не возникает человек из воображаемой мечты, а только из живого начала, из чего-то, что является настоящей плотью и кровью.
И она указывает на еще не созревшее лицо девочки и на свое – женское – тело.
– Она девочка, подросток. И ты дал ей мое тело, чтобы у тебя была женщина?
– Что ты во всем этом понимаешь?
– Все! В мужчинах я понимаю все.
Невидимая Иоанна стоит между ним и Клотильдой. На коленях прокралась между ними, и черные ее глаза смотрят на него с беспокойством. Смятение и беспокойство. Душа его неспокойна! Душа извиняется перед ней. Никогда он даже не думал осквернять ее молодую наивную душу страстями. Никогда в его воображении не возникало ничего, кроме прикосновения к юной коже. Кроме ощущения ее маленького лица в его ладонях. Он любит эту девочку любовью, лишенной вожделения и греховности. Он видит ее сидящей здесь, на скамеечке, напротив тела Клотильды, и молодость ее и еще детское лицо овевают ее худое тело одиночеством, границы которого невозможно уловить. Клотильда рядом с ним, почти лицом к лицу, он обоняет запах ее тела, аромат сильного зверя, здорового и красивого.
– Я люблю таинственность роста, – говорит он, поворачиваясь к портрету Иоанны.
Клотильда смеется и еще ближе придвигается к нему. Тело ее уже начинает морщиниться, особенно на шее видны знаки возраста.
Она проводит рукой по морщинам шеи:
– Таинственность роста в глубине тела, обреченного увяданию. Это и есть тайна того, что мужчины любят многих и разных.
– Любят многих, чтобы любить одну, – шутит Оттокар, пытаясь переменить тему.
– Что это за любовь? Многие в образе одной?
– Небо и земля. Земля благословенна плотью и кровью, а сердце тянется к небу. Человек ступает по земле и любит поднимать взор к сиянию звезд.
– Я голодна, – неожиданно поворачивается Клотильда к нему спиной.
Сели к столу трапезничать, разрезали на солидные куски индюка Нанте. Клотильда держит в руках бок индюка, вгрызаясь в него белыми крепкими зубами. Капли жира – на ее подбородке. Оттокар охватывает ее руку с куском мяса, она смеется. Вырывает из ее рук индюшачий бок и швыряет его на тарелку. Вскакивает рывком со стула так, что стул опрокидывается на пол, обнимает ее, прикладывает холодную щеку к ее пылающему лицу, она смеется, и дразнит его: