Дети
Шрифт:
Глава двадцать третья
– Итак, ты идешь со мной? Да или нет?
– Нет, я же сказал тебе, у меня болит голова и горло.
– Хорошо, я пойду сама.
– Ты сошла с ума? Одна ночью, в лесу?
– Что же мне делать, если ты не хочешь идти со мной.
– Просто, никуда не идти. Пойдем в другую ночь. Когда я буду себя чувствовать лучше.
– Но это последняя ночь старого года. Я должна в полночь быть в лесу, когда сменится год.
– Поему ты должна? Что такого? Последняя ночь года точно такая же, как все остальные ночи. Ну, последняя ночь года, что с того?
– Я обязана. Все же последняя ночь года отличается от всех остальных ночей. Особенно не здесь. Здесь все так странно. С тех пор, как мы приехали сюда, у меня такое странное чувство. Все здесь такое старое. Дома, деревья, замыкающая все стена. Мне кажется, что даже земля здесь старше, чем везде,
– Все это то, что ты всегда говоришь! Ужасно! Целый год тебя учат историческому материализму, а ты все такая же... Вся в мистике, веришь в призраки.
– Но и Карл Маркс верит в них. Этим же он открывает свой коммунистический манифест – «Призрак бродит по Европе». Это предложение самое красивое во всей книге.
– Правда, то, что ты всегда говоришь? Ужас! Карл Маркс имел в виду, именно, того призрака, что ты встретишь в лесу в полночь, правда!
– Правда!
Голос Иоанны отдавался эхом на тихой улочке старой латунной фабрики. Саул и Иоанна сидят на скамье под старым сучковатым орешником. Зимний лагерь Движения в это году работает в кибуце по подготовке к репатриации. Время позднее. Дома темны, лишь снег освещает мглу. Звезды в чистом небе кажутся золотыми точками, замерзшими в темных плоских далях. Ветер смолк, снег перестал падать. В последнюю ночь 1932 года воздух замерз. Ночь чиста и прозрачна, как хрупкий хрусталь. Иоанна согнула ветку ореха, а Саул, как обычно, согнул ее плечо. Дерево обрушило на них охапку снега.
– Черт возьми! – отряхивает Саул с рукава снег. Иоанна прижимает щеку к ветке, с любовью принимая игру старого ореха. Слышны обрывки пения на пустой улице. В столовой кибуца идет генеральная репетиция большого юбилейного праздника Движения.
Наши души полетом орлинымЛетите к земле нашей вечной,Горам ее и долинамНесите привет наш сердечный.Иоанна вдыхает эти звуки вместе с острым порывом ночного воздуха. Грудь ее расширяется, голые заснеженные ветви кажутся ей решеткой, за которой заключена глубокая темная синева, тайное имя которой скрыто у нее в душе, но еще не достигло ее губ. Она снимает руку с сучковатой ветви, которая оставила знаки на ее ладони. Человек возникает из темноты, движется со стороны столовой. Идет, хрустя, по снегу, словно пытается в ритме песни нести в себе тяжесть запретных мыслей. Это Нахман, добровольно принявший на себя обязанности охранять кибуц в эту ночь. Он вооружен палкой, лицо его погружено в толстый серый шерстяной свитер.
– Что вы тут делаете! – останавливается он около Саула и Иоанны, стараясь придать голосу строгость. – Почему вы не участвуете в хоре?
Иоанна не участвует в хоре, потому что фальшивит, а Саул – из-за Иоанны. Если не будет ее охранять, она сбежит в лес, он хорошо ее знает! Она всегда исполняет свои причуды.
– Она ни разу не пела в хоре, а я болен, – старается Саул опередить Иоанну.
– И не только поэтому, – добавляет Иоанна.
Она испытывает сильнейшее желание рассказать Нахману о своих планах в эту ночь, последнюю в году. Нахман, несомненно, поймет ее лучше, чем Саул. Отношения у нее с Нахманом отличные. О многом серьезном они уже говорили, и всегда ночью. Не спится ей здесь с момента приезда сюда. Причина: решение подразделения, что парни и девушки будут спать в одном помещении, парень рядом с девушкой, и девушка рядом с парнем. И это, при том, что кибуц не предоставил им кровати. Толстый слой соломы покрывает полы комнат. И это не просто – спать на мягкой соломе. Иоанна спит рядом с Саулом, который ведет себя ночью странно. Это ей не очень приятно, но она не произносит ни слова. Очень бы хотелось ей спать одной в углу, погруженной в свои мечтания, как она это всегда любит делать, но она никому не открывает свои желания. Снова скажут, что она индивидуалистка, и не готова к свободным и открытым товарищеским отношениям между мальчиками и девочками. Лучше ей молчать и терпеть поглаживания Саула, не говоря ни слова, пока он, в конце концов, не засыпает, и она ни сбегает из комнаты – охладить в ночном воздухе неприятные чувства, накопившиеся в сердце. И во всех ночных прогулках она встречает Нахмана. Гуляет ли она по улице, шатается ли по дворам, сидит ли под орехом, прячется ли во входе единственного на улице закрытого дома, всегда откуда-то возникает Нахман. Вначале она пугалась. Потом привыкла. В конце концов, они подружились. В последние дни они даже определили место их ночных встреч в доме, где
В эту комнату Нахман внес старые, брошенные в домах, вещи. Они собраны им здесь – медные кувшины, обломки посуды, целая библиотека порванных и потрепанных книг Гете, Шиллера, учебников, молитвенников на иврите, страницы которых стали рассыпаться. Мезуз, которые уже с трудом держались на дверных косяках. Серебряная посуда, почерневшая от старости, серебряный кубок для освящения вина. Коробка духов, серебряный подсвечник с поломанной ножкой. В одном из домов он обнаружил два флага – один кайзеровский – черно-бело-красный, другой – бело-голубой с магендавидом. Оба флага он повесил в своем жилище, на доске, на которой когда-то готовили кошерное мясо, как он объяснил Иоанне. Выставил, как на продажу, старую одежду, обувь – мужскую, женскую и детскую, поломанную куклу, обломки игрушек в деревянном корыте, женский гребень и бритву, платок с вышитым вензелем, пустую бутылку от одеколона и синюю бархатную сумку, на которой золотыми нитками выткан «магендавид», пустой мешочек для талеса и филактерий, и уйму забытых писем. Он разложил эти пожелтевшие от времени письма по именам адресата и перевязал шнурком от ботинок каждую пачку в отдельности. Большинство писем получила женщина по имени «тетя Берта», и писал ей сын по имени Эммануэль. Нахман почитывал эти письма, и потому не перевязал их шнурком, и положил на них серебряную ложку со следами зубов ребенка и двумя буквами – А.Р.
Иоанна была первой, которую Нахман привел сюда. Никого из членов кибуца он еще не приглашал, боясь вопросов, выражающих удивление этим собранием старья и обломков. В Иоанне же он был уверен, что она не удивится, и не будет задавать вопросы. Дверь закрывалась за ними, как и уста Иоанны. Электричества тут не было. Нахман зажигал задымленный фонарик на столе, между пачками писем. Слабый мигающий свет фонарика бросал тени на сокровища Нахмана. Казалось, ночь снаружи только и ждала их прихода. Поздние часы ночи истекали, и темнота сгущалась. Деревья снаружи били голыми ветками по стенам, глаза Иоанны и Нахмана смотрели в ночь на белый вал снега, ударяющий в окна. Тогда взгляд Иоанны убегал от окна к двери, у которой отсутствовала ручка, и ей всегда казалось, что дверь не откроется, и она останется закрытой навечно в этом логове Нахмана. От дверей взгляд ее переходил на письма. Имена на них оживали, превращаясь в людей. Жильцы оставленных домов возвращались – взять свои забытые вещи, окружали Иоанну.
– Полагаю, что буквы А.Р. это инициалы имени Александр Розенбаум, – говорил Нахман, открывал бархатный мешочек, указывая на вышитые буквы на шелке, который пожелтел и был разорван, – думаю, что талес и филактерии тоже его. Александр здесь жил и рос.
– Я знаю. Он мне рассказывал. Только благодаря ему я смогла приехать сюда в зимний лагерь. Александр убедил моего брата отпустить меня, несмотря на генерала фон-Шлайхера. – И вдруг глаза ее расширяются. – А он знает, что эти его вещи находятся здесь? Может, вам надо их ему вернуть?
Нахман молчал. Пытался перевести тему, указал на стишок на стене и сказал:
– И этот стишок тоже он написал.
– Он! – раздалось ее восклицание среди всего нагромождения вещей в комнате.
«Он» перестал быть Александром, другом ее отца, которого она любит почти так же, как отца. Внезапно этот «он» как бы исчез и стал чем-то абстрактным, смешался с ночной мглой и непроницаемым горизонтом. Страх объял ее перед всем этим наследием, нагроможденным перед ней грудой обломков и старья, желтизна которых была подобна листам книг и писем. Вся тяжесть старых брошенных домов, несущих память разрушенных жизней давила на нее печалью, накопившейся за годы между этими пустыми домами. В этот призрак, который не гуляет по аллеям снаружи, не шатается между домами, а нашел себе логово в ее душе, в глазах, замерших в испуганном взгляде на Нахмана.
– Когда приходишь сюда побыть среди вещей, которые когда-то принадлежали людям, это как будто ты вернулся в потерянный дом. Не так ли, Иоанна?
Вдруг ей кажется, что она не хочет находиться ни в каком ином месте в мире, только в этой комнате. Душа ее привязалась к Нахману, над которым все в кибуце все чуть посмеивались, и говорили, что он «немного не того», точно так же, как говорили о ней.
– Вообще-то, – говорит она Саулу, радуясь только что промелькнувшей мысли, – вообще-то ты можешь вернуться в столовую, а я пойду с Нахманом. Быть может, он пройдет со мной немного в лес в полночь, верно, Нахман?