Дети
Шрифт:
– А где же небесные звезды?
– Нет у меня сейчас тяги к звездам, – и он впивается зубами в ее горячие губы.
– Меня мучит жажда, – восклицает она, пытаясь выпутаться из его объятий.
Они чокаются стаканами. – Пей, Оттокар, пей со мной, вино и радость оттесняют лапы смерти, – И она обвивает косой его шею.
За окнами река трещит льдами.
Доктор Ласкер стоит у темного окна. Ветер сильно треплет липы во тьме переулка. Даже в рождественскую ночь горит красный фонарь, освещая вывеску: «Опасно! Строительная площадка!»
Полночь минула. Огоньки
«... Я оставалась рядом с тобой много месяцев, хотя знала, что ничего не значу для человека, который для меня был всем».
Он держал в руках письмо, и глаза еще всматривались во вмятину от ее головы на подушке, но душа его была слишком уязвлена, чтобы продолжать переживать ее боль. Со всей решительностью сказал он себе, что ничего ей не должен. Никогда он ей не говорил о любви к ней, и не давал ей никаких надежд и обещаний. Затем, пустая подушка Кристины обернулась пустым креслом Эдит. Никакие разумные доводы не спасут его от боли. «Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – перевернул он душе слова Кристины. Он закусил губы и порвал письмо Кристины в клочки. Но, глядя на обрывки письма, разбросанные по полу, сильно взволновался. Встал на колени – собрать эти обрывки и сложить их снова. Сложил и продолжил чтение разорванного письма.
«...Но я всегда чувствовала и знала,, что ты не выдаешь себя за того, кто ты есть на самом деле. Есть что-то в твоей жизни, что отчуждает тебя от самого себя, настоящего. Я тешила себя мыслью, что смогу помочь тебе вернуться к себе. Надеялась, что придет день, ты найдешь свою личность, и тогда...»
«Придет день, и ты найдешь свою личность», – слова эти не давали покоя его душе.
Глаза его шарили во тьме, как и слова, которые шарили в памяти в поисках слабого места, чтоб сильнее его уязвить.
«Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – мучил его вид пустого кресла Эдит и слова Кристины.
В последние недели он делал невероятные усилия, пытаясь преодолеть самого себя. Он знал, что ничто не принесет успокоения его душе, кроме работы. И занимался ею с утра до ночи, особенно общественными делами. Брал на себя любое дело, изнуряя себя до предела, и покой усталости оборачивался отупением чувств. Только смутное ощущение дремлющей боли не отступало от него. В дом Леви с тех пор нога его не ступала. Два раза звонил ему Гейнц, два раза – дед, и два раза – Фрида. Но он дал жесткое указание секретарше, не звать его к телефону, если позвонят члены семьи Леви. Для них у него нет свободного времени.
Недвижно стоит Филипп у окна, пытаясь расшифровать ночные звуки и шорохи. Трактир Флоры все еще сверкает всеми огнями, и пьяные голоса несутся оттуда. Знает Филипп, что
Из темноты возникает пара, останавливается в обнимку у красного фонаря. Пара скрывается в переулке, и Филипп прижимается лицом к стеклу, следя за ними.
«Я не согрешил, но любовь моя была неискренней. Ничего уродливого нет в моей страсти к ней. И все же, из-за этой страсти мои действия обрели форму, приносящую боль. Большая и чистая любовь привела меня к вещам запрещенным. Для нее все мои действия были двуличными в последние годы. С одной стороны – чистый и прямодушный. С другой – отталкивающий и грешный. Любовь эта забрала у меня мою истинную суть. И я обрел душу, подобную ей и ее окружению. Она сделала меня чуждым самому себе, предавшим свою семью и веру».
«Снова лишь о себе, только о себе!» – слышит он голос Кристины в своей душе. «Как же вернуться к себе? Как? Если я только и жажду сбежать от себя в любой миг, и сделать это от всей души».
Филиппу кажется, что он ощутил на губах вкус льда.
Крики пьяных доносятся с улицы. В свете фонаря возникают Ганс Папир, долговязый Эгон, Шенке и Пауле. Остановились, и коричневые их мундиры освещены красным светом фонаря.
Филипп прижался носом к стеклу окна. Ему кажется, что этот шум на улице странным образом облегчает ему настроение. Он открывает окно, ощущает сильный ветер, соответствующий буре его души, и высовывает голову в сторону орущих мужчин.
– Иисус Христос приходит! – поет Ганс Папир.
– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – становится перед ним навытяжку Эгон, его заместитель.
Горизонт наполняется шумом, словно катятся в него огромные тяжелые камни. Обрывки ругательств доходят до ушей Филиппа.
– Я говорю вам, – кричит Пауле, – с женщинами надо вести себя грубо и только силой. Только это они любят. Вот, что я вам говорю.
«Только силой, грубостью. Только это она любит!» – думает Филипп, слыша крики пьяного Пауле.
Да, дела Пауле и его, Филиппа, – близнецы-братья. Невероятный гнев и вражда вспыхивают в нем против Эдит. Чувство мести вызывает бурю в его душе. Охваченный гневом, он готов пойти вместе с уличными дебоширами…
И вдруг Ганс Папир ударяет ногой по красному фонарю. Летят осколки стекла. Злорадный смех во тьме ночи удаляется и исчезает... Нет больше красного света под липами.
– Они смеялись надо мной!
Он чувствует в груди боль глубокого унижения. Поставить, пусть даже мысленно, Эдит рядом с пьяными штурмовиками! Он просит у нее прощения за свой гнев и вражду к своей любви к ней. Куда еще приведет его эта любовь! В какие бездны зла!
«Снова только о себе!» – и он торопится закрыть окно.
– Нет! Нет! Путь единственный – идти против жизни в полный рост, быть готовым к любой боли, и не убегать от нее.
«Снова только себе!» «Снова только себе!»
Вернуться в семью. В свой плавильный котел. Спасти Розалию и всю их семью. Не предавать их. Не убегать от них. Не нарушать данные им обещания. Больше их не разочаровывать. Сделать для них все возможное. Не останавливаться ни перед чем. Любой слабый знак отступления, слабости, нанесет ущерб лишь ему самому. Все сбережения он отдаст им. Они оставят Германию в ближайшие месяцы, как он и обещал им.