Дети

Френкель Наоми

Внезапно офицер, словно выскочил из засады, и проносится галопом вдоль шеренг. Белый конь под ним издает радостное ржание в пылу галопа. Верховые полицейские отдают честь молодому офицеру в сверкающем мундире. Доскакав до головы колонны, он останавливает коня – весь воплощение власти. С этого момента он поведет демонстрацию, он их командир. Во главе группы барабанщиков, как бы показывая, что он не во главе коммунистической демонстрации, а во главе колонны охотников. Они вышли на охоту в свое удовольствие, и все барабаны выстукивают дробь в честь его коня. Белый платок, выпавший из рук женщины в черном, зацепился за острие высокого шеста, и выглядит, как знак сдачи в плен.

Эдит выпрямилась на своем сиденье, лицо ее покраснело. Преследуя какую-то свою цель, она опустила стекло и высунула голову. Сняла с головы черную шапочку и распустила волосы по ветру. Вцепилась пальцами в ручку

дверцы, словно собираясь выйти наружу. Взволнованно положив руку на лоб, словно стараясь вспомнить что-то, не дающее ей давно покоя, смотрит на молодого офицера. Ветер забрасывает ей волосы на лицо, и она их откидывает нервным движением. Офицер приближается к ней шаг за шагом. Он уже у огромного грузовика, стоящего перед ее машиной. Водитель грузовика закрывает окно и прячется в кабине. Эдит же еще больше высовывается из машины и уже видит снежную пыль, поднимаемую копытами коня. Лошади, впряженные в карету, стоящую позади машины Эдит, встречают белого коня радостным ржанием. Офицер с силой дергает вожжи. Что-то гипнотическое есть во взгляде девушки. Эдит не отрываясь смотрит на офицера, и улыбкой как бы приветствует старого и доброго знакомого. Офицер остановился, за ним стала вся демонстрация. Барабаны замолкли. В установившемся внезапно безмолвии слышались завывания ветра. Глаза офицера, которые все время были сжаты в щелки, следя за всем, что происходит на улице, раскрылись перед Эдит, глядящей на него из окна автомобиля. Офицер смущен неожиданным вниманием, легкая улыбка возникает на его лице, и он отдает Эдит честь, как бы играя, с высоты своего белого коня. Конь гарцует, офицер подмигивает, машет рукой, и свистит, в знак уважения ее красоте. Две сильные руки втягивают ее в машину на сиденье, быстрая рука поднимает в гневе стекло окна автомобиля. Она старается освободить руки, и мягкий голос шепчет ей:

– Хватит, Эдит, хватит.

Странное сочетание трех воздействий – крепость руки, мягкость голоса и тепло взгляда, успокаивает ее. Руки девушки белеют на черном пальто.

– Хочешь, чтобы я проводил тебя до тюрьмы? – шепчет Эрвин.

– Нет, нет, – вздрагивают ее руки и замирают, словно из них ушла жизнь.

Эрвин сжимает ее плечо и притягивает к себе. Эдит кладет голову ему на плечо и прячет голову в его куртке. Украдкой смотрит через боковое зеркало на удаляющегося офицера, и снова утыкается лицом в плечо Эрвина.

Офицер на белом коне с сопровождающими его полицейскими уже не виден в боковом зеркале машины. Дробь барабанов тоже удаляется. Нет больше лошадиного галопа, нет мундиров, нет знамен, пылающих красным пламенем, нет кричащих лозунгов. Здесь, в хвосте демонстрации, нет выстроившихся рядов. Здесь люди демонстрируют свою нищету. Объединились в одну бесформенную толпу, в медленный топот ног, тяжело месящих снег. Здесь шагают люди усталые, измученные стужей и голодом. Здесь шагает слабость, которая черпает силу в гневе.

Эдит свернулась в объятиях Эрвина. Не поднимает глаз на лица проходящих мимо окон ее машины. Но тени, отбрасываемые демонстрантами на машину, падают и на нее, затемняют чуть прикрытые глаза. Гнетущая тень на миг прижимается к стеклу машины. Мужчина видит обнявшуюся пару, хмыкает и показывает им кулак. Эдит, испугавшись, сильнее прижимается к Эрвину. Он гладит ее волосы, кладет ладонь ей на лицо, укрывая от демонстрантов, вдыхая запах ее духов. И кажется ему, что вся нежность, вся красота и чувство блаженства, отпущенные жизнью, сжаты в его объятиях, и на нем ответственность – защищать от всякого зла эту нежное и беспомощное чудо красоты. Эта ответственность встает преградой между ним и толпой демонстрантов. Он еще крепче обнимает Эдит и погружает лицо в ее мягкие волосы. Резкий звук автомобильного клаксона пугает обоих. Эрвин высвобождает голову из мягких волн ее волос цвета золота, она отрывает лицо от шершавой ткани его куртки. Демонстрация приближается к концу. Завершают ее бронемашины с вооруженными полицейскими. Шоссе свободно. Снег почернел от тысяч ног, топтавших его. Ветер носит по воздуху лозунги, окна со стуком захлопываются, балконы и сама улица пустеют. Машинам разрешено двигаться по шоссе. Грузовик, стоящий перед ними, окутывается едким дымом мотора и с ревом сдвигается с места.

Через некоторое время они доезжают до Александерплац. Въезд на площадь – через пикеты забастовщиков. Они проезжают мимо трамвая, стоящего в очередь на проезд. По всей площади стоят полицейские. Пикет забастовщиков перекрывает шоссе. На этот раз Эрвин минует мужчин в сапогах с полным равнодушием и спокойствием. Они не обращают никакого внимания на частную машину. Над стенами огромного универмага встречает их Николай-чудотворец улыбкой, обещающей счастье. Его

колоссальная фигура сплошь увешана цветными лампочками, и в руках у него огромный мешок. Выражение его лица таково, что вот-вот он вывалит перед ними всю гору подарков. Эрвин протягивает руку к Эдит, и она останавливает машину, снимает перчатку, и крепкое рукопожатие обхватывает ее ладонь. Ее рука исчезает в его большой руке. Она чувствует твердые мозоли на его ладони. Неожиданно он оставляет ее руку, и они расстаются впопыхах, прощаясь лишь кивком головы.

Она не включает зажигание и не сдвигается с места. И когда глаза ее следят за ним, идущим вдоль серых стен универмага, они кажутся ей тюремными стенами. Эрвин шагает медленно, тяжело, словно тянет ногами тяжелую цепь. Останавливается, поворачивается к ней, машет на прощание. Она смотрит на свои руки, одну в перчатке, другую – без нее, еще хранящую теплоту его руки, и рассеянно отвечает ему взмахом руки в перчатке. В мгновение ока Эрвин исчезает в тесноте людского потока, и уста ее дрожат, словно сдерживают рыдание. Ослабевшей рукой открывает стекло и спрашивает прохожего, как проехать коротким путем к зданию суда.

– О. красавица, – смеется мужчина, показывая рукой дорогу, – берегитесь по дороге. Это самая длинная улица в Берлине. Я знаю одного человека, который поехал туда три года назад и еще не вернулся.

Эдит включает зажигание и двигается с места.

В тот год, когда заложили фундамент большого красного здания, рухнули другие основы – промышленных сооружений, фабрик и крупных банков. Великая эпоха основателей пришла к концу. Она была похоронена под обломками ужасных скандалов и банкротств. Гигантские предприятия, порожденные духом дерзких инициатив, рухнули, не успев дойти до зрелости. Бурный период завершился бедностью и ужасной безработицей, доселе не случавшейся. Безработный пролетариат вышел на улицы города, демонстрируя острую нужду. Эхо ружейных залпов сопровождало этот марш бедноты. Социал-демократическая партия была самой большой в стране, и кулак железного канцлера фон-Бисмарка диктаторски нависал над бурлящей державой.

Прошло несколько лет, и выросло красное здание. Определилась его форма, и оно смотрело на город глазницами не застекленных окон, как наблюдатель с глазами, лишенными всякого выражения. Строительство здания приближалось к завершению, и тут совершили покушение на кайзера Вильгельма Первого. Дважды на него покушались, и он оставался невредимым. В первый раз покушающийся был схвачен. Это был молодой слесарь по имени Гудель. Нормальный молодой человек был восторженным членом партии христианских социалистов, возглавляемой священником Штекером, верным кайзеру. Этот факт потряс всех. Ничего более далекого от священника не могло быть, чем проповедь убийства кайзера. Наоборот, он был пламенным проповедником империи. Священник был невысокого роста и потому всегда старался выглядеть выше, стоя на цыпочках. Настолько он был уверен в истинности своих проповедей, что умел убеждать прихожан. Благодаря этому он пользовался уважением кайзера Вильгельма и всего королевского двора. Он также выступал с проповедями перед пролетариями Берлина, членами социал-демократической партии, и основал новую рабочую партию, символом которой был Иисус, глава армии бедных и Священного писания. Нельзя сказать, что он в этом не преуспел. Наоборот, чересчур преуспел, и благодаря этому был весьма приближен к кайзеру и канцлеру, которые старались не замечать его необузданных проповедей против евреев, хотя ни кайзер, ни канцлер никогда не считались ненавистниками евреев. Этот человечек умел использовать данную ему свободу.

– Евреи – наша катастрофа! Евреев надо извести под корень! – обычно завершал он свои проповеди громким криком – Аллилуйя!

И вся паства впадала в экстаз и орала вслед за ним: Аллилуйя!

И нечего этому удивляться. Ведь он проповедовал то, что принималось большинством. И все он увязывал в один узел – либерализм и социализм, Рим и папу Римского, великое банкротство страны, и страшную безработицу – во всем этом обвиняя евреев. Спасение от всего этого – протестантизм, христианские пролетарии, кайзер и армия. И, конечно же, уничтожение евреев. Точно невозможно узнать, как эти все проповеди священника трансформировались в больной голове молодого слесаря. Быть может, иногда слесарь Гудель попадал по ошибке не на проповедь Штекера, а на собрания социал-демократов. Там ведь тоже много говорили об уничтожении, но не евреев, а кайзера. Больной мозг слесаря не заметил разницы, и он направил пистолет не против евреев, а против кайзера, с которым ничего не случилось, но, несомненно, само действие было преступным. Это напомнило кайзеру и канцлеру их глубокое омерзение к антисемитизму, они запретили священнику проповедовать и распустили его партию.