Дети

Френкель Наоми

«Как это он посылает меня туда, зная, что я оттуда никогда не вернусь? Он, мой ближайший друг столько лет, по сути, всю жизнь, посылает меня туда, чтобы не вершить надо мною суд здесь. Приговор мой решен заранее. Виза для поездки к смертному приговору готова. Я должен оплатить свои ошибки в прошлом. Если эту страну ждет полная катастрофа и провал в бездну, я – один из ответственных за это. Я должен за все ответить».

– Я готов поехать в Москву и предстать перед руководством Коминтерна.

Комната вздохнула с облегчением, кроме Курта, поджавшего губы, и рыжего, поторопившегося сказать:

– Ты можешь выехать достаточно быстро. Всю подготовку к поездке мы возьмем на себя.

Эрвин вообще его не слушает, и обращается к Курту:

– Курт, а Герда? И что будет с моим маленьким сыном?

– Все заботы о семье мы также берем на себя.

Суженные зрачки Курта расширяются. В его глазах – беспокойство, узкий

рот кривится. Голос не спокоен, все еще холоден.

– Конечно же, забота о семье на нас. Ты можешь в этом положиться на меня. Но, полагаю, ты еще не сказал своего последнего слова. Не торопись ехать в Москву. Может, мы все же придем к общим выводам, если ты примешь на себя ответственность, согласно совместному решению. Выяснение – выяснением, но решение есть решение.

– Нет, Курт, нет у меня сил – принять твое предложение, несмотря на то, что я понимаю – это предложение друга. Я и так согласился на многое. Я не могу принять решение, которое противоречит моим убеждениям.

– Когда ты бы хотел выехать?

– После рождества. В январе 1933.

– В январе 1933. В начале месяца, естественно, – подчеркивает рыжий активист.

Только отдалившись от здания партии, Эрвин остановился и взглянул на свои карманные часы. Три после полудня.

«Следует хорошо запомнить этот час. Он отделяет всю мою прошедшую жизнь от всего, что ожидает меня в будущем. Остался месяц – жить по собственному желанию. Это много. Целый период жизни. Что я буду делать в этот последний месяц? Герда? Эдит? Целый месяц под кровом Герды. Она будет спокойна, узнав результаты сегодняшнего выяснения. Она не уяснит по своей наивности значение моей поездки в Москву. Она посчитает, что это просто я должен предстать перед высшим руководством, которое, в конце концов, вернет меня в лоно партии. Нет. Герда остается за пределами этого часа. Мне необходима лишь она. Только она. Она будет моей подругой в этот последний месяц».

В дом Леви он приехал на час позже возвращения Эдит. Впопыхах открыл дверь и нашел дом пустым и безмолвным. Его охватило разочарование на грани отчаяния. Но вдруг он увидел пальто и шляпу Эдит на стуле в передней. У дверей кабинета покойного хозяина дома лежит пес Эсперанто, намекая ему о чем-то глазами. Эрвин распахивает дверь без стука. Эдит – в кресле отца. Она гасит сигарету, и темнота захватывает всю комнату.

Перед закрытой дверью в комнату Эрвина лежит Эсперанто, положив морду между лап.

Глава двадцатая

Первыми вернулись в дом Леви сестры Румпель. Их встретил старый садовник. Ночь. Тишина в доме, ни звука, ни голоса. На вопрос сестер, кто уже вернулся, садовник не ответил. Тайком взглянул на стул в гостиной и вздохнул с облегчением. Пальто и шапка Эдит уже не лежали на стуле. Посмотрел садовник на сестер и еще несколько раз глубоко вздохнул. В последние часы он был охвачен беспокойством. С наступлением вечера ему предписано опустить жалюзи во всех комнатах. Войдя в кабинет покойного хозяина, он нашел там большой и явно необычный беспорядок. На книге «Страдания молодого Вертера» лежала газета «Красное знамя». Серая кепка брошена на ковер рядом с креслом покойного хозяина. Тигриную шкуру, свернув втрое, швырнули на пол. На письменном столе пепельница была полна окурков. Запах табачного дыма, смешанный с духами Эдит, заполнял кабинет. Садовник открыл окно, чтобы проветрить комнату, сильный ветер ворвался внутрь, взметая и вороша бумаги и вещи. Он тут же закрыл окно. Увидев, что газета устаревшая, свернул ее, всыпав туда содержимое пепельницы, и отнес все это в мусорный бак на кухне. Кепку повесил в шкаф, рядом с пальто и шапкой Эдит. Вернулся в кабинет, вернул шкуру тигра на ее обычное место в кресле, опустил жалюзи, и затянул окно тяжелой бархатной портьерой. В кабинете воцарились порядок и покой. Затем садовник обошел все комнаты, опустил в них жалюзи. Теперь дом походил на закрытый ковчег, плывущий в море мглы и снега.

Но вот явились сестры Румпель, за ними впорхнула Кетхен, и дом наполнился шумом и суетой перед ужином. У садовника возникли новые заботы. Кетхен, как обычно, напевает высоким голосом, чаще всего модную в этом сезоне песенку. Дойдет до конца коридора и возвращается. Сестры помогают ей тоже тонкими голосами.

– Тише! Тише! – идет за ними по пятам старик на своих ревматических ногах.

– Почему тише? – удивляются женщины, вперив взгляды в старика. – Дом же пуст.

Но вот, уже нарушен покой Эсперанто. Кудрявые сестры и Фердинанд вернулись домой. Пришел Франц. За ним – Гейнц. Слышны голоса деда, Фриды и Бумбы. Все замерзли и голодны. Стол готовят к ужину, дом наполняется запахом, идущим от кастрюль. Везде горит свет, тепло и приятно в доме. Все торопятся сменить одежду, привести себя в порядок к ужину. Больше всех торопится дед. Причесался, закрутил усы, положил платок в верхний наружный карман костюма и,

опередив всех, первым появился в столовой. Но не только из-за холода и голода он поторопился в столовую. У деда есть новость для членов семейства. И он мерит шагами столовую туда и обратно. На лице его одновременно серьезное и радостное выражение. Руки заложены за спину. Он проявляет нетерпение. Но не так быстро он сможет возвестить в этот вечер внукам о новой кухарке Вильгельмине. Снова дом сотрясается от назойливых и энергичных звуков дверного звонка, напугав всех домочадцев, находящихся в гостиной. Фрида силой открывает дверь, словно собирается снять ее с петель. Иоанна врывается внутрь. Она не одна. За нею – гость! И какой гость! Такого еще не видели в доме Леви. В руках у него огромный потрепанный чемодан, словно он совершил кругосветное путешествие. Человек очень худ и очень высокого роста. Лицо загорелое, волосы черные, длинные, курчавые и выгоревшие на солнце, которое лучится из его карих глаз, которые оглядывают без всякой сдержанности лица всех домочадцев, собравшихся в гостиной, и их удивление приводит его в смятение. Он покачивает огромный свой чемодан в руке и выпрямляется во весь свой рост, как бы говоря: «Я – здесь! Принимайте меня и дайте мне дорогу!» Сделал пару шагов. Одет он столь же странно, как и выглядит – в коричневое кожаное пальто, длинные темные брюки, явно не по росту, недостающие до ботинок. А ботинки – само чудо! Из превосходной мягкой и блестящей кожи. Поставив, наконец, чемодан на пол, стал изучать гостиную и все, что в ней. Лица домочадцев дома Леви замкнуты. Куда делась их вежливость при приеме гостей? Куда исчезла с их лиц приветливость? Даже дед безмолвствует. Одна Иоанна вытягивается перед всеми во весь свой маленький рост, особенно рядом с гостем, и торжественным голосом объявляет и сообщает семье:

– Это Зерах из страны Израиля. Он будет теперь жить в нашем доме!

История с Зерахом такова. После полудня Саул и Иоанна вернулись в клуб после сбора пожертвований в Основной фонд существования Израиля, усталые и злые от бесконечных споров между собой. Но уже у дома со ступенями они несколько пришли в себя, и там им стало известно о приезде халуца из Израиля. Не просто посланец, приехавший говорить речи, а настоящий халуц – первооткрыватель земли Обетованной, прямо из кибуца, приехал в Германию лечить почки. Несмотря на то, что в кибуце он долго сидел на диете, это не помогло, и врачи посоветовали ему поехать за границу.

Ворвались Иоанна и Саул в клуб, чтобы воочию увидеть этого первопроходца с песком в почках. Тот стоял, худой и высокий, в большом зале клуба, и все члены Движения столпились вокруг него, и его приговор им был нелегок. Он прибыл прямо с вокзала и нашел клуб абсолютно пустым. Ни одной живой души. Куда все делись? Разошлись для сбора денег в Керен Акаемет. Но не это рассердило Зераха, а то, что дверь в клуб распахнута, сам клуб пуст и без охраны, дверной звонок сорван и вообще не издает звука. В самом клубе полнейший беспорядок – бумаги, рюкзаки, книги и газеты разбросаны по всем углам. Такой беспорядок не к лицу халуцианскому Движению. Члены Движения с большим воодушевлением выслушивали каждое его слово. Все – кроме Беллы. Только она ходила посреди всего этого воодушевления в трауре. В чем дело? А дело в том, что этот Зерах изъявил желание жить в доме Движения. Он без гроша в кармане, и ему негде жить. Но в доме Движения негде иголке упасть. Тем более что гость болен: у него песок в почках. Чем он будет питаться? Селедкой? Даже представить себе это невозможно. Потому Белла и выглядела такой несчастной, пока не явилась Иоанна, и у Беллы возникла идея. Она тут же увлекла девочку в секретариат. Хмурое лицо Беллы напугало Иоанну так, что она едва волокла ноги. Конечно же, Белла собирается с ней серьезно поговорить.

– У вас в доме много комнат! – начала Белла строгим голосом.

– Да, да, слишком много, – ответила Иоанна задохнувшимся голосом. Многие из товарищей в ее подразделении не без укора напоминают ей, что пришла она из буржуазного дома. Это служит для них доказательством, что она ничего не смыслит во многих вещах, ибо в таком доме живет. Наверное, именно с этим связано то, что Белла собирается ей сейчас сказать.

– Есть у вас и незанятые комнаты?

– Есть несколько.

– Может, Хана, у вас будут готовы поселить в одной из них гостя из Израиля. Он болен и нуждается в условиях жизни, которые мы здесь не можем ему представить.

Тысячи скрипок заиграли на уродливом потолке комнаты секретариата! Любовь к халуцу вспыхнула мгновенно: он не только снял с ее души горечь и тревогу, но еще принесет ей большую честь в глазах у всех товарищей.

– Ну, конечно, Белла, конечно. Он может у нас жить, и еще как жить!

– Ты не должна раньше спросить разрешения в доме, Хана?

– Что?! Просить разрешения?

Она оказывает честь семье, принимая в гости халуца из Израиля, и должна еще спрашивать разрешения? Нет! Никакого разрешения! Они будут рады!