Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Отряд подчинился жёсткому распорядку как должному – летние события детей кое-чему научили. Со мной держались ровно, вполне дружелюбно, но не было уже того трепета, той теплоты в отношениях, которые так покоряли моё сердце ещё год назад. Они меня уже (и вовсе не слегка!) побаивались.
Людмила Семёновна пока в наши дела не вмешивалась. И внешне всё выглядело пристойно. Однако взгляд её холодных синих глаз порою бывал жутковат. Что за мысли на мой счёт зрели в её голове? Лену Ринейскую она, конечно же, не забыла. И знала, что я тоже помню. Но вслух на эту тему – ни слова! И чем больше леденили
И понемногу пришло ощущение, что все к чему-то готовятся. Как будто ещё что-то страшное на нас надвигается – тяжелое и неизбежное… Комиссия по линии горкома профсоюза по моему заявлению о странной смерти воспитанницы детского дома была назначена на конец сентября. В детском доме, как всегда перед комиссиями, срочно наводили лоск и блеск. Сейчас это было нетрудно – после ремонта прошло не более месяца, шефы отделали сиротские апартаменты «по высшей категории». На этажах старших всё сияло и сверкало. Даже на стенках, покрытых свежей, не всюду ещё подсохшей краской, ещё не было изуверских полос от каблуков ботинок, не говоря уже о выбоинах.
В канун приезда комиссии объявили тотальный аврал. Конечно, дело это обычное: любая хозяйка перед приездом гостей наводит чистоту. Но сейчас ожидались не просто гости, а потому срочно подчищались ещё и документы – ведомости. Накладные, меню-раскладки… Задним числом оформлялись акты на списание.
Обо всём этом я «под старшным секретом» узнала от Татьяны Степановны (которая, похоже, вдруг снова пожелала номинироваться в статусе моей «лучшей подруги», а я снова по-глупому радовалась – проснулась совесть в человеке).
– Пока шум поднимать не будем, – говорила она, когда мы обнаруживали очередную «зачистку» документов. – Спугнуть можно. А вот станут когда обсуждать итоги проверки, обо всём и скажем. Фактики-то у нас на руках, и доказательства неопровержимые.
– Ты ручаешься, что так всё и будет? – спрашивала я (лучше бы я не делала этого!).
– Я, как предэмка, обязательно буду выступать со своим заключением. Ну и сволочь же эта Людмилка! Ничего не боится, стерва! Но мы её на этот раз проучим по-взрослому. – И доверительно говорила мне, приобняв за плечи: Не сердишься за прошлое? Молодец! Ты всегда была хорошим товарищем.
Увы. Лесть срабатывает безотказно. Намекни честолюбивому идиоту, что он мудр, как Софокл, и несчастный глупец бросится к вам на шею с поцелуями.
«Хорошим товарищем» я, конечно, никогда не была. За что терпели меня мои друзья – не знаю. Толку от меня в товариществе ровно ноль. Я, в отличие от других, раскованных и общительных, тосковала и откровенно терзалась, когда приходилось тратить время на трёп, милые посиделки – то есть на все те приятные мелочи жизни, без которых не обходится ни дружба, ни даже приятельство. Не скажу, чтобы я была большой любительницей «философских диалогов», – и это тоже не подарок для друзей, претендующих на содержательное времяпрепровождение. В общем, вечно в делах, вечно в бегах, – какой из меня «хороший товарищ»?
Конечно, она нагло лгала. Но я, легкомысленно
.. За день до приезда комиссии в одной из наших спален я обнаружила на стене след ботинка – размер сорок пятый. По свеженькой блестящей красочке тянулась отвратительная чёрная полоса… Гигант в отряде один – Бельчиков. Бывшие на такие подвиги теперь уже не решались.
– Твоя работа? – спрашиваю его во время вечернего обхода. К моему удивлению, он не стал запираться.
– А чё, я и не так могу.
И он, задрав свою жирафью ногу, показал, как это делается: и ещё одна выбоина появилась на свеженькой стеночке… И ещё одна чёрная полоса, как хвост кометы, протянулась до самого плинтуса. Не знаю, что сработало раньше, мой рефлекс на хамство или его привычка ржать по-лошадиному, когда, как ему казалось, он делал что-то остроумное. Врезалась в память «живой картинкой» разинутая в приступе дикого хохота пасть… и моя рука, выметнувшаяся к этому верзиле. Как я его ненавидела в этот момент! Убила бы. Он инстинктивно вжал голову в плечи, чуть приотвернулся. Мои пальцы намертво вцепились в воротник его джинсовой курточки.
– Не смей пакостить, паршивец!
И тычками его – в стену… в стену… Он вырвался и выскочил из спальни. Я вернулась в отрядную. Сжав виски ладонями, сижу за столом. Прихожу в себя. Ну, что это такое! Опять началось? Опять по-новой… А сердце стучит и скачет – просто на разрыв… Зашла Нора, она почему-то рано сегодня. Уже, похоже, знает.
– Зря, очень зря, – говорит, присаживаясь радом. – Мне не их жаль, а вот вас. Грохнетесь с инфарктом. И готово дело. В отрядную врывается Огурец. На ходу утирает нос. Красные полосы до ушей. Ой-йййй… Кто впечатал?
– Ольга Николаевна! Вас дирюга…
– Кто, кто?
– Извиняюсь, Людмила Семёновна… Вас зовут.
Даю ему платок. Утирается, тревожно заглядывает мне в глаза. Я смягчаюсь.
– Всё нормально, Серёжа. Иди, умойся как следует. И посиди спокойно. Потом расскажешь, что случилось.
Людмила Семёновна последние дни сидит в детском доме допоздна. Вскакивает, когда я вхожу.
– Немедленно… Слышите? Немедленно! – её трясёт.
– Хоть сейчас. Только что именно?
– Извинитесь перед Бельчиковым! Вам не позволят бить детей! В нашем детдоме этого никогда не будет! Наш долг – защищать сирот, а не издеваться над ними! Их защищает закон! Нам государство доверило нам самое дорогое, что у нас есть – детей, будущее нашей страны!
Брызги кипящей слюны летели во все стороны.
– Ах, вот оно что. Я не стану извиняться перед Бельчиковым. «Вам никто не позволит бить детей!» Это вы мне? Я не считаю в данном случае себя неправой.
– Правой, левой, какая разница! Какое это имеет значение? Вы ударили сироту, ребёнка.
– Извините. Мужчину уже. Бельчиков в три раза сильнее меня. Это моральное наказание. Других способов поставить его на место в той ситуации просто не было. Он нарывался.
– А если каждый станет распускать руки…