Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Отряд подчинился жёсткому распорядку как должному – летние события детей кое-чему научили. Со мной держались ровно, вполне дружелюбно, но не было уже того трепета, той теплоты в отношениях, которые так покоряли моё сердце ещё год назад. Они меня уже (и вовсе не слегка!) побаивались.
Людмила Семёновна пока в наши дела не вмешивалась. И внешне всё выглядело пристойно. Однако взгляд её холодных синих глаз порою бывал жутковат. Что за мысли на мой счёт зрели в её голове? Лену Ринейскую она, конечно же, не забыла. И знала, что я тоже помню. Но вслух на эту тему – ни слова! И чем больше леденили директорские глаза, тем притворно-теплее и слаще звучали её речи. Цветистее становились обещания. О, она нам рай земной готовит, не иначе! Так решил бы всякий, кто впервые присутствовал при нашем разговоре…
И понемногу пришло ощущение, что все к чему-то готовятся. Как будто ещё что-то страшное на нас надвигается – тяжелое и неизбежное… Комиссия по линии горкома профсоюза по моему заявлению о странной смерти воспитанницы детского дома была назначена на конец сентября. В детском доме, как всегда перед комиссиями, срочно наводили лоск и блеск. Сейчас это было нетрудно – после ремонта прошло не более месяца, шефы отделали сиротские апартаменты «по высшей категории». На этажах старших всё сияло и сверкало. Даже на стенках, покрытых свежей, не всюду ещё подсохшей краской, ещё не было изуверских полос от каблуков ботинок, не говоря уже о выбоинах.
В канун приезда комиссии объявили тотальный аврал. Конечно, дело это обычное: любая хозяйка перед приездом гостей наводит чистоту. Но сейчас ожидались не просто гости, а потому срочно подчищались ещё и документы – ведомости. Накладные, меню-раскладки… Задним числом оформлялись акты на списание.
Обо всём этом я «под старшным секретом» узнала от Татьяны Степановны (которая, похоже, вдруг снова пожелала номинироваться в статусе моей «лучшей подруги», а я снова по-глупому радовалась – проснулась совесть в человеке).
– Пока шум поднимать не будем, – говорила она, когда мы обнаруживали очередную «зачистку» документов. – Спугнуть можно. А вот станут когда обсуждать итоги проверки, обо всём и скажем. Фактики-то у нас на руках, и доказательства неопровержимые.
– Ты ручаешься, что так всё и будет? – спрашивала я (лучше бы я не делала этого!).
– Я, как предэмка, обязательно буду выступать со своим заключением. Ну и сволочь же эта Людмилка! Ничего не боится, стерва! Но мы её на этот раз проучим по-взрослому. – И доверительно говорила мне, приобняв за плечи: Не сердишься за прошлое? Молодец! Ты всегда была хорошим товарищем.
Увы. Лесть срабатывает безотказно. Намекни честолюбивому идиоту, что он мудр, как Софокл, и несчастный глупец бросится к вам на шею с поцелуями.
«Хорошим товарищем» я, конечно, никогда не была. За что терпели меня мои друзья – не знаю. Толку от меня в товариществе ровно ноль. Я, в отличие от других, раскованных и общительных, тосковала и откровенно терзалась, когда приходилось тратить время на трёп, милые посиделки – то есть на все те приятные мелочи жизни, без которых не обходится ни дружба, ни даже приятельство. Не скажу, чтобы я была большой любительницей «философских диалогов», – и это тоже не подарок для друзей, претендующих на содержательное времяпрепровождение. В общем, вечно в делах, вечно в бегах, – какой из меня «хороший товарищ»?
Конечно, она нагло лгала. Но я, легкомысленно открыв уши лести, вновь готова была едва ли не возлюбить её, свою вчерашнюю мучительницу. Ведь если бы она заняла тогда, в Сочи иную позицию, более «пронашинскую», может, всё бы пошло по-другому и в моей судьбе.
.. За день до приезда комиссии в одной из наших спален я обнаружила на стене след ботинка – размер сорок пятый. По свеженькой блестящей красочке тянулась отвратительная чёрная полоса… Гигант в отряде один – Бельчиков. Бывшие на такие подвиги теперь уже не решались.
– Твоя работа? – спрашиваю его во время вечернего обхода. К моему удивлению, он не стал запираться.
– А чё, я и не так могу.
И он, задрав свою жирафью ногу, показал, как это делается: и ещё одна выбоина появилась на свеженькой стеночке… И ещё одна чёрная полоса, как хвост кометы, протянулась до самого плинтуса. Не знаю, что сработало раньше, мой рефлекс на хамство или его привычка ржать по-лошадиному, когда, как ему казалось, он делал что-то остроумное. Врезалась в память «живой картинкой» разинутая в приступе дикого хохота пасть… и моя рука, выметнувшаяся к этому верзиле. Как я его ненавидела в этот момент! Убила бы. Он инстинктивно вжал голову в плечи, чуть приотвернулся. Мои пальцы намертво вцепились в воротник его джинсовой курточки.
– Не смей пакостить, паршивец!
И тычками его – в стену… в стену… Он вырвался и выскочил из спальни. Я вернулась в отрядную. Сжав виски ладонями, сижу за столом. Прихожу в себя. Ну, что это такое! Опять началось? Опять по-новой… А сердце стучит и скачет – просто на разрыв… Зашла Нора, она почему-то рано сегодня. Уже, похоже, знает.
– Зря, очень зря, – говорит, присаживаясь радом. – Мне не их жаль, а вот вас. Грохнетесь с инфарктом. И готово дело. В отрядную врывается Огурец. На ходу утирает нос. Красные полосы до ушей. Ой-йййй… Кто впечатал?
– Ольга Николаевна! Вас дирюга…
– Кто, кто?
– Извиняюсь, Людмила Семёновна… Вас зовут.
Даю ему платок. Утирается, тревожно заглядывает мне в глаза. Я смягчаюсь.
– Всё нормально, Серёжа. Иди, умойся как следует. И посиди спокойно. Потом расскажешь, что случилось.
Людмила Семёновна последние дни сидит в детском доме допоздна. Вскакивает, когда я вхожу.
– Немедленно… Слышите? Немедленно! – её трясёт.
– Хоть сейчас. Только что именно?
– Извинитесь перед Бельчиковым! Вам не позволят бить детей! В нашем детдоме этого никогда не будет! Наш долг – защищать сирот, а не издеваться над ними! Их защищает закон! Нам государство доверило нам самое дорогое, что у нас есть – детей, будущее нашей страны!
Брызги кипящей слюны летели во все стороны.
– Ах, вот оно что. Я не стану извиняться перед Бельчиковым. «Вам никто не позволит бить детей!» Это вы мне? Я не считаю в данном случае себя неправой.
– Правой, левой, какая разница! Какое это имеет значение? Вы ударили сироту, ребёнка.
– Извините. Мужчину уже. Бельчиков в три раза сильнее меня. Это моральное наказание. Других способов поставить его на место в той ситуации просто не было. Он нарывался.
– А если каждый станет распускать руки…