Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Правда, тогда, в начале учебного года, они, случалось, хамили-и не раз… Но кто я тогда была для них? Тётя с улицы. Добрая, простодушная дура. Дура, добротой которой можно и нужно попользоваться, да побыстрее, пока не докумекала – что к чему. Да и хамили они тогда больше по привычке, чем по злому умыслу…
– Уррра! Вьетнамцы приехали! – Мне!
– А мне?
– И мне!
– Ребята, – говорю я спокойно, – во-первых, добрый вечер.
– А во-вторых?
– Во-вторых, вьетнамки только тем, у кого потерялись или порвались шлёпки.
– А я тоже свои потерял! Во, сарите! – кричит громче всех Бельчиков и дрыгает ногой так, что его тапка, ударившись о потолок, отлетает в распахнутое окно.
– Спустись и немедленно принеси свою обувь.
– А как правильно сказать – шлёпанце или шлёпанцу? – кричит Огурец.
– Шлёпанцем. Как вот врежу по заду, быстро сообразишь, как надо вести себя в присутствии воспитателя, – уже сердито говорю я.
Видя, что Бельчиков и не намеревается исполнять мой приказ, я решительно направляюсь к нему. Предполагая, – и правильно! – что ничего хорошего за этим не последует, он самолично, не дожидаясь моей помощи, кубарем скатывается по лестнице и уже откуда-то снизу, с приличного удаления выкрикивает:
– Размечталась!
Пока я воюю с Мамочкой, остальные внимательно за всем наблюдают, искоса поглядывая и на вьетнамки.
– Ну, выбирайте, – говорю я им.
Копаются в куче пляжной обуви, разочарованно бросают вьетнамки на пол.
– Что такое?
– В прошлый раз лучше были. А это фигня какая-то…
– Ребята, – говорю я. – Платить по пять рублей за пару, чтобы вы тут же бросили их на пляже, я больше не хочу.
– А эти сколько стоят?
– Рубль восемьдесят пара.
– Дешёвка.
– Они удобные, это хорошая пляжная обувь. Носить можно, – говорю я, на мне точно такие же шлёпки.
– Так не ваши же деньги!
– Деньги отрядные. Именно поэтому мы и не будем ими разбрасываться.
– Паршивые они, эти шлёпки…
– Ладно, ладно… – успокаиваю детей, – а вот смотрите, что ещё.
– Что?
– Угадайте.
– Торт!
– Да нет же, ну… это… самая настоящая…
–.. самая настоящая фигня! – подсказывает Бельчиков, засовывая голову в дверь Голубятни.
– Самая настоящая кинокамера, – говорю я и демонстрирую покупку.
– А на фиг она нужна?
– Фильмы будем снимать.
– А что, артисты к нам придут?
– Зачем, мы сами будем играть в своём кино, – говорю я, заряжая камеру.
– Ништяк!
– Сами сценарий сочиним, режиссуру придумаем, и сами роли исполним. Здорово, да? – весело уже говорю я, стараясь не думать о раздрае, учинённом в Голубятне в моё отсутствие.
Тут дети мгновенно оживились.
– А точно, давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!
– Ой, лучше «Дикарёнок первый раз в метро», Ханурик на главную роль.
– Не, ребя, лучше «Мамочка – лучший друг сочинских бандитов»!
– Дурак, «Друг индейцев», и Гойкой Митичем буду я. – А кто заместо Мурлона Брандона?
– Огурец, он же у нас газеты читать умеет.
– Вот загнул!
– Из него такой шериф, как из меня…
Гогот.
– А кто будет Диком Харрисом?
– Жигалов.
– Не, Жигал вылитый Полу Макаров.
– Тогда мюзикл забацаем!
Вот они, «плоды просвещения». Что за каша у них в голове?
– Ну а мне роль дадите? – спрашиваю я.
– А пусть Ольга Николаевна будет Моникой Витти!
– Только пусть парик купит. – Лису пострижём.
– Точно, ребя, давно Лис не стригли. Я вздыхаю и говорю серьёзно:
– Да уж… Мне, если и играть в вашем кино, то разве что бабку ёжку на метле. Что это вы тут намусорили, а?
Беру веник, чтобы подмести в Голубятне.
Тут Бельчиков снова заглядывает и сообщает: – Айда. Бабы свалили!
– Айда! – командует Огурец, и они друг за дружкой, уже забыв обо мне, выбираются из Голубятни.
– Ну, куда же вы, поможете хоть порядок навести? – кричу я им вслед. – Всё тут мусором завалили!
Однако мой сердитый вопль остался без ответа. Выглядываю в окошко – из комнаты мальчиков, что внизу, в сарайчике, гуськом тоже, выходят девицы. Что там у них было? Тайная сходка?
– Давай поживее! – подаёт голос Лиса.
Мальчишки подтянулись, они о чём-то между собой пошептались и стайкой двинули на базу, а я принялась наводить порядок в разорённом помещении. В душе моей творилось нечто ужасное. Плохо было и то, что они так себя вели, и то, что кинокамера не произвела на них должного впечатления, и то, что наглость их не была уже бравадой – это было, увы, выражением их настоящего отношения ко мне.
Сердце моё вещало недоброе. Но что конкретно – я пока не смела даже догадываться. Грустно смотрела я на своё приобретение – кинокамера лежала на моей постели как-то сиротливо и теперь уже совершенно бессмысленно. Вот если бы мне в детстве дали такую замечательную игрушку!
Я бы стала снимать всё подряд – улицу, дом, бродячую собаку…
И людей. Самых разных. Злых, добрых, красивых и не очень…
Деловых и лоботрясов…
Ведь это всё – жизнь…
Подметая пол, я заметила, что мой чемодан стоит не на своём месте. Открыла и… обмираю – шмонали!!! У меня… шмонали! Проверяю бумажник – денег нет. Заглядываю в тумбочку – посылочный ящик пуст (хотела туда добавить ещё и персики), значит, нечего будет отправлять дочкам в лагерь. Так вот откуда столько скорлупы на полу! Ах вы! От волнения и возмущения я стала даже как будто заикаться.
Я вышла на воздух. Никого не видать. Иду к Татьяне Степановне – надо поговорить. Она, однако, первая начинает разговор – про моих питомцев.
– А вот когда уже шла к себе, – говорит она, – мне навстречу попался Бельчиков, от него за версту разит. Спрашиваю – где набрался?
– И что он?
– Говорит – в Голубятне. Так что вот… Вам не в плюс.
– Так и сказал?
– Ага. А вы ещё тут права качаете. Стыдно, – и замолчала.
– Какой-то странный разговор у нас получается, – сказала я огорчённо.