Детский сад
Шрифт:
Под звуки музыки метчик вошел в отверстие, мягко ломалась тоненькая стружка… Слабый, едва различимый хруст Дима не слышал, только, разом освобожденный от нагрузки, быстро завращался с обломком метчика патрон резьбонарезного станка. Маврин с испугом подхватил деталь — все, никому не нужный кусок металла.
В тоскливом раздражении он снял наушники и выключил магнитофон. Кончик сломанного инструмента застрял на глубине, наверное, пятнадцати миллиметров. Ничего не сделаешь, хоть ты тресни! Как и почему это случилось, понять невозможно. Дима машинально подвинул к себе чертеж:
И никого поблизости, даже мастера на участке не было, только высится груда блестящих свежими срезами, необработанных еще железяк. Целая гора.
До конца рабочего дня оставалось еще час двадцать.
Так и не решив ничего насчет злосчастного метчика, Дима кинул на стол шабер, которым уныло поковырял входное отверстие, и направился к Мишке.
Не снимая защитных очков, Миша поднял голову.
— Видишь, вон у меня на столе инструмент валяется? — сказал Маврин.
Парень послушно оглянулся, куда показывал Дима, и кивнул, словно Дима сообщил ему нечто существенное.
— Надо мне смыться позарез. Если кто меня искать будет, мастер, может, скажешь, пошел в инструменталку, только что. А как смена кончится, инструменты мои спрячешь в правую тумбочку, детали от станка уберешь, — Дима протянул ключ. — Понял?
Миша скривился, ключ не принял.
— А что?
— Ты же знаешь, я мог бы соврать: бабушка безногая приехала, встречать надо, — интимно наклонился Маврин, — или водопроводчика дожидаться. Но тебе честно скажу: надо с одним парнем встретиться. Во как! Деловое свидание. Со Светкой поссорился. Хочу достать ей белые джинсы и помириться. Обещал. Не знаю, как и мириться, она же психованная. Я говорю: помолчи, пожалуйста! Она: сколько молчать? Да хоть весь день! И что? Ни слова за весь вечер больше не сказала, будто язык отняли. Я говорю…
— Давай ключ, — перебил Миша. Отвернулся и включил станок.
— Через час спрячь, — счел еще нужным пояснить Дима.
Миша кивнул, не оборачиваясь.
— У меня смена раньше кончается — малолетка.
Собрание затянулось часа на два. Когда одуревший Сакович вышел из школы, рядом оказалась Оля Татаринова. Сначала шли молча, и Сергей, незаметно поглядывая в ее сторону, замечал, как девушка нервно покусывает губу. Потом она сказала:
— Я с тобой пройду, да?
Сакович понимал, что Оленьке попросту хочется продолжить разговор, выговориться, и все равно не мог решить, как себя вести, в ответ лишь глупо кивнул.
Теперь, после решительного шага, ей стало свободнее.
— Ты хорошо сказал на собрании, честно.
Желание лицедействовать уже поостыло — устал. И потом, в начинающемся разговоре было что-то личное, доверительное, сверх того, на что рассчитывал, что ожидал. Ломаться не хотелось, и он неопределенно пожал плечами:
— Не так чтобы очень…
— Нет, нет, — она приняла эти слова как доказательство придирчивой честности Сергея. Заглянула в лицо. — Когда человек не боится сказать, что ошибся, ошибается, что ему нужна помощь, когда так говорит, значит, понял. Это перелом. В жизни бывает… Вот и у меня тоже, — добавила, опасаясь обидеть нравоучительным тоном, — когда не ладится, не ладится, а потом вдруг понимаешь, что нужно только взяться, взглянуть на себя честно.
Глаза у девчонки блестели от волнения.
«Дура», — мягко подумал Сакович, бросая на нее взгляд. Оленька ему нравилась.
— Я учился в четвертом классе, когда у нас появилась мачеха. Пришел однажды из школы, а она помыла пол. Ну и наследил. Она побила. Я первый раз убежал из дому. На одну ночь.
— А потом что?
— Потом? Ничего. Извинилась.
Оленька говорила тихо, словно боялась громким словом спугнуть, а он — нехотя, через силу. Историю про мачеху он умел рассказывать весьма красочно, но сейчас что-то не клеилось.
— Добрых людей гораздо больше…
— Добрых я вообще не встречал, жалостливые попадаются.
— И я тоже, к примеру, жалостливая?
Захотелось исправить.
— Таких, как ты, я не встречал никогда!
Прозвучало нелепо торжественно. Она только глянула искоса, не то оценивающе, не то недоверчиво. Глянула и ни слова в ответ не проронила. Не улыбнулась, не пошутила как-нибудь, чтобы выручить его, неловкость снять. А он тоже не мог сообразить, о чем же говорить после такой фразы.
Микрорайон «Юбилейный» как остров окружен полем. Небольшой совсем островок — разновысокие скалы-берега среди волнами всхолмленных полей. Школа, торговый центр, диспетчерский пункт автобусов — всюду рукой подать. Понимая, что сейчас это странное путешествие в неведомое, это тревожное ощущение близости кончатся, что сейчас расстанутся они, так и не сломав затянувшегося молчания, Сергей свернул на кружной путь за самые последние дома, откуда далеко виднелась свежая темная пахота.
Не то грачи, не то вороны с тревожным карканьем поднялись с пашни при их приближении и долго еще большой черной стаей кружили, не решаясь опуститься…
— Ты, может, насчет моего отца неправильно поняла? Он вообще-то одинокий, — сказал Сергей вдруг. Вспоминать собрание не хотелось, но это был единственный предмет, который связывал его с Олей.
Она посмотрела вопросительно.
— Видишь, отец всегда думал, что многого достигнет в жизни. А мать… у нее даже образования не было. Переживал, чувствовал, что достоин лучшего. Ну, и взял Венеру. Это мачеха, ее так зовут: Венера Андреевна. Ну, и взял навырост. Как ребенку пальто берут в расчете, что подрастет, на размер больше. А выроста как раз не получилось.
Оля слушала, сдвинув брови.
— Откуда ты знаешь, что навырост?
— Кой до чего сам дошел, кое-что и отец рассказал… Бежал я однажды на Черное море. Мы в это место ездили отдыхать, а потом я сам рванул. Сентябрь, там тепло. Сказал хозяйке, что родители отправили, ловил рыбу с местными, на винограднике работал. Ну, потом, когда уже сидел в детприемнике, в Сочи, приехал отец. Плакал, подарки привез. Вот тогда все и рассказал. Наверное, поссорились как раз с Венерой.
— Мачеха… красивая?