Детский сад
Шрифт:
«Мозг действует подобно набору вирусов», — заявил полтора столетия спустя Консенсус, когда уклониться от вирусов было уже сложно.
Необходимость упрощать и представлять вещи в незыблемой последовательности, а также слепая приверженность истории сделали его заложником сиюминутности — того, что происходит в данный момент.
«Время — деньги», — сказал отец Ролфы в последнюю ночь представления «Комедии». Он имел в виду, что нынешняя молодежь в Семье стала непозволительно вялой и расхлябанной и не видит прямой связи между интенсивностью своего труда и общим богатством Семьи. Зои только что спросила, не пойдет ли он на улицу посмотреть финал оперы Ролфы. Она стояла в дверях подчеркнуто аскетичной комнаты,
Сам же отец Ролфы размышлял: как все же странно, что из всех его детей именно Ролфа оказалась в итоге самой близкой ему по духу. Даром что безусловно понимала, что опера эта — не что иное, как восхваление Сусликов. Как и то, что есть на свете вещи поважнее всяких там опер — например, работа. И ведь надо же случиться так, что именно Ролфе пришло в голову создать листы временного учета. Каждый час работы одного из членов Семьи приносил предположительно сорок франков (четыре марки). Что, согласно листам, означало: каждый час его простоя тоже составляет четыре марки.
Должность Консула Семьи отец занял с началом периода Восстановления. У Семьи этот период значился как Ужесточение. Теперь у Сусликов снова появился свой металл.
Время — не деньги. Деньги — это просто деньги. Они — некое обещание, залог, и ничего более; эдакий уговор не сомневаться.Деньги — это, например, обмен железной руды на обещания. Скажем, Семья нынче получала меньше обещаний взамен на свою антарктическую руду, однако временные листы по-прежнему свидетельствовали о наличии богатства. И это радовало. А поскольку деньги не более чем обещание — некая абстракция, — Семье отчасти удавалось уверять себя в собственном богатстве. Отец Ролфы сидел за своей жужжащей машинкой и смотрел на столбцы цифр, представляющие чистой воды суеверие. Деньги реальны в той же степени, в какой реальным бывает любое суеверие. Не менее действенны, чем, скажем, боги древнего Шумера. Шумерские боги также были средством обмена — они являлись мифическим олицетворением товарных запасов. И тоже были уговором не сомневаться.Но боги низвергаются, а мифы развеиваются.
Зои покачала головой.
— Пусть хоть один из нас сходит посмотреть, — сказала она. При этом она думала о Ролфе, лишенной возможности видеть «Комедию» под чистым небом Антарктики, где не бывает облаков. А также о Милене и о странностях жизни.
— Рыбка, — пробормотала Зои себе под нос.
Отец был занят сведением баланса. Любые подсчеты, выражены ли они словами или числами, символизируют значение в той лишь степени, в какой входят в рамки внимания считающего. Бухгалтерия отца в рамки внимания Зои решительно не входила. Они разговаривали на разных языках.
Когда Зои отвернулась, с черепичной крыши над ее головой степенно слезла кошка. Лондон наполнился множеством кошек: одни кочевали с места на место, другие нализывались в подворотнях, третьи нагибались над кормушками с едой. Иные просто валялись на прохладных к исходу дня тротуарах.
Под крышей общего жилища Семьи в нескольких кухнях готовили еду семь женщин и двое мужчин, машинально нарезая овощи или невидяще глядя на кипящие кастрюли. Внизу перед видиком сидели восемь Гэ-Эмов подросткового возраста. Каждый стоил Семье две условные марки в час (время подростков шло по половинному тарифу).
В домах по другую сторону улицы лениво водила пилочкой по ногтям жена партийного работника. Еще одна домохозяйка — в другой квартире — занималась обивкой кресла. Одна супружеская пара занималась любовью; другая дралась; кто-то в это время протирал тряпицей фикус. Снаружи на улице толкали навстречу друг другу тележки торговцы кофе. Один направлялся на Найтсбридж, другой домой. Они, улыбнувшись, кивнули друг дружке в знак приветствия. Между кофейщиками сейчас царили весьма душевные отношения, с той поры как народ благополучно подсел на кофеин. В конце улицы Ролфы, там, где заканчивалась терраса, пролегал бурлящий, шумный за счет оживленного движения проспект. Волоча зад, сворачивал за угол омнибус, пуская струю спиртового выхлопа. Женщина на тротуаре, скорчив брезгливую мину, прикрыла при этом лицо шарфом. В сгущающемся сумраке ей из подворотни приветственно помахал бутылкой прокаленный солнцем забулдыга.
Лавки на углу закрывались раньше обычного. Кругленький лысый человек лет девятнадцати, но уже со всеми признаками солидного среднего возраста закрывал на окнах бамбуковые ставни. Ночной торговли в эти дни, когда с темнотой начиналась опера, фактически не было. Лысый, видимо, проживал с другими семьями в комнатах второго этажа, над лавками. На крыше жена лавочника вместе с остальными домочадцами расставляла сейчас грушевидные пуфы и столы, куда приносилось угощение на предстоящие посиделки.
В паре миль отсюда к реке стягивались рыбаки. Там сейчас на пустыре разжигались костры, и народ сходился на последнюю ночь оперы. В парках сооружались специальные бамбуковые платформы, куда «Комедия» должна была транслироваться в случае плотной облачности. С погодой во время трансляции везло не всегда, но этим вечером небо было по-осеннему высоким и чистым. Тем не менее техники были наготове и сейчас заканчивали проверку оборудования. В воздухе трепетно вспыхивали и гасли голограммы гигантских роз и человеческих рук. Платформы надлежало использовать в случае приближения теплого и влажного атмосферного фронта. За этим сейчас бдительно следили дрейфующие в вышине шары, готовые, если что, тут же подать предупреждающий сигнал.
Какой-то работяга в Архиепископском парке опорожнял в этот миг бутылку пива. Он как раз запрокинул голову в последнем глотке и увидел наверху первые звезды. Его дружок в данный момент мочился, осмотрительно встав за куст. Вниз по Темзе в направлении больницы Святого Фомы скользил челнок, покачиваясь на волнах, которые гнала идущая мимо пузатая баржа. Яркими бликами дрожали в воде больничные огни.
В двухстах девяноста двух больницах Лондона в данный момент шли роды примерно у полусотни женщин. Вот одна из них, закусив губу, с триумфальным криком вытолкнула наружу головку ребенка. Новорожденного должным образом приняли и легонько шлепнули по попке, отчего тот запищал. Запищал он как раз в тот момент, когда Зои повернулась к входной двери; когда кивнули друг дружке кофейщики; когда ржущий в пабе алкаш, поперхнувшись, повалился вдруг на пол, смахнув со стойки кружки: у него отказало сердце. А в угловой кафешке, среди кухонного грохота сковородок и кастрюль, двенадцатилетний поваренок в этот момент обварился кипятком. Как раз тогда, когда в соседнем квартале человек на балконе закончил устанавливать свое любимое кресло и расположился на нем в ожидании небесного представления. Именно в тот момент, когда через этаж от него перетаптывался с ноги на ногу в передней молодой человек, замирая сердцем в ожидании девушки, с которой едва был знаком.
Нет, это решительно невозможно. Невозможно представить или наглядно передать «сейчас»,во всех его бесчисленных деталях и проявлениях. Нам необходимо нанизать его на эдакую нить, в своеобразной имитации череды различимых нами образов прошлого. Имитации того, как мы видим в нем себя. Если пересказывать всю картину в совокупности, никаких слов не хватит. Потому вместо этого мы слагаем рассказы и истории.
«Время — деньги», — сказал отец Ролфы.
— Кем ты сегодня была? — нежно спрашивал Майк Стоун.